Евгений Жук - Время в тумане

В конце концов жена сказала, что отец в ЛТП…

«Как ЛТП? Что такое ЛТП? Почему в ЛТП?» — задавал он глупые вопросы, хотя уже и вспомнил и что такое ЛТП и по какой причине мог туда попасть его тесть.

…Отчего так устроен человек? Почему так пугает и в то же время притягивает его к себе все аномальное, все, что-либо имеющее отклонение от обычного, человеческого? Чувство страха? Простое любопытство? Отчего нас пугают тюрьмы? И отчего мы хотим хотя бы одним глазком посмотреть на эту иную, совсем необычную жизнь?

А аномалии в самом человеке? У соседа Крашева по общежитию при осмотре врач нащупал какую-то безболезненную шишечку в плече и сказал пару слов на латинском языке. Слова сосед запомнил, но смысла не понял, разволновался и попросил Крашева, идущего в библиотеку, посмотреть в медицинской энциклопедии, что же обозначают эти слова. Крашев все, что надо, нашел, почитал, а наиболее туманные места записал. Он уже, усмехаясь (опухоль была совершенно безвредной), ставил толстенную книгу на место, как та раскрылась по сделанной кем-то закладке, обнажив название: «Половые извращения». Это было на втором курсе, ему было восемнадцать лет, и от этих двух слов, составленных из обычных черных букв, полыхнуло жаром. Вспотели ладони. Появилось желание (страх?) ткнуть книгу на место. Но он закрыл толстенный том, отошел в зальчик, в самый его край, раскрыл (любопытство?) книгу по закладке и стал читать. После пяти минут чтения горело не только лицо, но, казалось, и вся голова. От названий, подназваний гомосексуалистов, садистов, фетишистов, мазохистов и бог весть еще каких извращенцев рябило в глазах. Пригибаясь над столом, он невольно оглядывался по сторонам, чувствуя себя обладателем жгучей, страшной тайны. Дочитав, посмотрел на закладку и понял, что эту тайну знают многие. А вдруг эту книгу читали и те, о ком речь? Толстенный том стал невыносимо тяжелым и липким. С трудом и страшной брезгливостью поставил он его на место. Из маленького зальчика вышел, почти не дыша. Ему казалось, сам воздух зальчика пропитан всякими «измами».

Когда он задавал вопросы о ЛТП, лицо его не горело, но все же сладко-приторное чувство желания узнать что-то запретное, аномальное, почти криминальное было в тех вопросах, кроме простого беспокойства.

Жена говорила, что ничего не знает, что устроила все это сестра вместе с матерью.

В конце концов сладко-приторное чувство в нем победило. Он все же настоял, и они поехали в Подмосковье. После электрички они долго шли почти чистым полем, и жена устала. Наконец они подошли к поселку, с одного края которого высились серые, сложенные из тонких железобетонных плит стены. Они долго кружили вокруг этих бесконечных серых стен, пока не вышли к пропускному пункту, и по системе ворот, решеток, впускных и выпускных дверей Крашев определил, что пропускной пункт ЛТП не хуже пропускного пункта зоны, рядом с которой работал их стройотряд в Коми.

С трудом, через дежурного, они узнали, в каком тесть отряде и где этот отряд сейчас работает. Оказалось, что это недалеко, «на воле», на небольшом кирпичном заводике.

Идти на территорию заводика жена отказалась. Он посмотрел на ее лицо — она и в самом деле выглядела уставшей: шел четвертый месяц ее беременности.

Усадив ее на старый, трещавший стул в коридоре маленькой конторки, он пошел вдоль низких, почти ушедших в землю напольных обжиговых печей. Вся технология и все конструкции были так стары, что он, сдавший курс «Производство стройматериалов» на отлично, с трудом мог понять эту технологию и назначение конструкций. Но все же название печей «напольные» — он вспомнил и технологию кое-как понял. Вот тут «садят» в пустую печь сырец — необожженный кирпич, а вот из другой «выставляют» уже готовый. И то и другое делают люди в серой одежде, в серых шапках-ушанках и серых кирзовых сапогах. У тех, кто выгружает кирпич, одежда, сапоги, ушанка и лицо — в оранжевой кирпичной крошке.

Самой мелкой и несуразной фигурой у печей была фигура его тестя. Крашев подошел и тронул фигуру за плечо, почувствовав, как шершавые, колючие оранжевые крошки потекли под его пальцами вниз. Когда тесть обернулся и Крашев увидел его кроличье-трезвые глаза, то сладко-приторное чувство, двигавшее им, прошло, уступив место обычной жалости. Стало стыдно за тестев испуг и неловкость, мелькавшие в кроличьих глазах. Он не знал, вернее, не понимал, что же делать дальше, о чем спрашивать, что говорить… Но всегда молчавший тесть заговорил сам.