Евгений Жук - Время в тумане

Анна молчала и, тоже улыбаясь, глядела на него, соглашаясь с ним, но вдруг, нахмурившись, сказала:

— А скорее всего я стану учительницей и буду учить рисовать и чертить… Как отец, — добавила она, помолчав.

— И глядеть, как балбесы убегают из твоего класса? Заставлять их рисовать, а потом смотреть на их бессмысленную мазню?

— Может быть… — Она помолчала. — Но всегда найдется, кто любит рисовать… И отец уже стар и болен… — Она вздохнула, поразив его печалью серых глаз на детском круглом лице.

Сам он никогда не думал: больна ли мать, больны ли окружающие… Он был здоров, весел и всегда думал, что все так же здоровы и веселы. Давным-давно ему было жалко смотреть на мать, толкающую тяжелую тележку. Но это было так давно! Его воспитали в понятии: человек может все! Все-все! Надо только действовать, и все изменится. И изменилось. На той же стройке — растворонасосы, краны, и мать больше не катит тележку. Если ты болен — иди лечись. Хочешь поступать в институт — занимайся и поступай. В какой хочешь! Свобода выбора — прежде всего.

— И что же? — он уже насмешливо смотрел на Анну. — Ты, верно, и в нашей школе работать будешь?

Анна не ответила, пожала плечами, а он опять смотрел на городок, на танкер, превратившийся в крошечную букашечку, и ему нестерпимо захотелось уехать из этого периферийного, со всех сторон зажатого маленькими горами их городка, уехать вот так же уверенно и равнодушно, как это сделал танкер, направлявшийся куда-то далеко-далеко; уехать в большие, залитые светом города, где много памятников и старинных зданий, больших заводов, парков и где живут умные ученые и талантливые художники.

И Крашев уехал через две недели… Но это были не просто две недели… Это были целых четырнадцать дней, каждый из которых он помнит до сих пор. Помнит, помимо возникающего желания забыть эти дни. Но они жили и живут в нем, и он ничего, оказывается, сделать с этим не может.

Да и как может забыть память, разум, душа и тело те июльские вечера?..

Вот перешло солнце полдень, и все так же пышет жаром, может, еще более, а он, сидя на веранде за плотными занавесками, чувствовал: скоро вечер. И вот солнечный свет становился жиже и желтей; воздух, ошалелый от жары, еще не знал куда двинуться и безвольно шевелился, занося на веранду запах раскаленного асфальта.

Но вечер близился, воздух трезвел, еще несмелыми потоками доносил то свежесть горной речушки и озера, то запах йода с берега моря. Он по инерции еще читал, доучивая теорему Герона, но перед глазами стояла Анна, и, еле дотянув до намеченного им самим срока, он выходил во двор, бездумно смотрел сквозь плотную листву грецкого ореха на совсем уже потяжелевшее солнце, подставлял лицо и шею под холодную струю колонки, пытаясь сбросить ученую дурь от занятий, и волнение от предстоящей встречи с Анной охватывало его.

Анна с отцом (мать ушла от них, когда Анна была совсем маленькой) жила в старом — и ветхостью и старостью своей похожем на хатку его матери — казенном, островерхом, дощатом доме, построенном, как и школа, полвека тому назад. Но старость дома была заметна лишь зимой, летом же дом, увитый виноградом, обсаженный большими кустами роз, был невидим, — только краснела черепичная крыша, резко выделяясь из зелени, и, казалось, существовала сама по себе, без стен, без окон, без перегородок…

Анна появлялась тихо, никогда не опаздывая, всегда неожиданно для него, каждый раз все еще не верящего, что вот сейчас она выйдет из этого старого, не по-местному скроенного дома, и выйдет к нему, и они пойдут рядом, не договариваясь, выбирая тихие, безлюдные, плохо освещенные улицы. А через квартал, все так же не веря, что он уже это делал и что это можно сделать сейчас, он брал ее маленькую, податливую ладонь, заглядывал в ее сияющие глаза и думал о том, как хорошо, что у него в голове два полушария, иначе бы он забыл и теорему Герона, и сочинения Льва Толстого, и даже саму таблицу умножения…

…Наконец все было кончено. Все теоремы, формулы, искусственные приемы решения, биографии классиков и образы героев — все это, слитое в какую-то непонятную смесь, было растворено в том самом, «втором» полушарии, и уже на следующий день Крашев не чувствовал ни усталости, ни тяжести. Но он знал: лишь только понадобится теорема Герона или образ Катюши Масловой, то в этом полушарии, по какому-то непонятному алгоритму, будет найден и образ, и теорема.

Уже обо всем было переговорено с матерью. Мать, всегда неторопливая, всегда знающая, что и как делать, в последние дни вдруг стала странно хлопотливой и растерянной. В любом случае, то есть если даже он не пройдет по конкурсу или вообще не сдаст экзамены, Крашев решил остаться в Москве. Мать отыскала адрес каких-то дальних отцовских родственников, живущих в Москве, которых и сама не знала, но которые должны были помочь ему устроиться. Чуть смущенный, но уверенный, что экзамены сдаст и по конкурсу пройдет, а с родственниками так и не познакомится, он слушал и не слушал мать, уже наполовину настроенный даже и не на экзамены, а на какую-то иную жизнь, в другом, громадном городе, и эта жизнь представлялась ему совсем не похожей на ту, которой он жил до сих пор.