Евгений Жук - Время в тумане

Крашев молчал.

— Испугались? — лицо Старика погрустнело. — А все оттуда… — сказал он, помолчав. — Я учитель истории, впрочем, бывший, как вы слышали. И все оттуда… Россия, бедная Россия… Странная и чудовищно трудная судьба. Тайна Рюриковичей… Междоусобье… Монгольское иго… При всем самом худшем своем, оно еще и развращало народ и князей. Обучало рабству. Вбивало в душу народную психологию рабов. И так из поколения в поколение. Нет в жизни ничего страшнее родиться и умереть рабом. Но еще страшней дожить до того, что этого уже не понимаешь. Вот представьте себе: два вольных человека попали в плен. Что они сделают? Конечно, убегут, если смогут. А дальше? Дальше они освободятся от пут и пойдут, счастливые и равные. А рабы, не знающие другой жизни? Они и бежать не будут. Ибо не знают счастья свободы. Но вот путы пали. Они свободны. Что же они будут делать? А сильный, подобрав рваные путы, будет думать, как связать слабого, ибо другой, не рабской, равной жизни раб не знает…

— Допустим, так, — сказал Крашев. — Допустим, я испугался, я — раб. Но вы судите народ.

— Ну, что вы, что вы, — рассмеялся Старик. — Ну, какой же вы раб? Я не о вас. — Он махнул рукой. — Все это так… Мысли старого человека, пытающегося что-то понять… И во многом — не мои мысли. Да и какой же я судья?.. Хотя были и судьи… Заморские… Жан-Жак Руссо, например. И свои — Чаадаев. Первый вынес приговор: в России никогда не будет демократии — это страна рабов. Второй предрекал: Россия — страна без будущего. И все по той же причине…

— Но был Александр Невский и Дмитрий Донской. Какие же это рабы? И был народ-победитель.

— И был Сергий Радонежский, — подхватил Старик. — Но это внешнее, так сказать, проявление духа. А гражданский дух народа все более закабалялся… Иван III — родич византийских императоров — своими руками рвет ордынскую грамоту, вместе с народом прогоняет татарина Ахмата за Угру, а потом теми же руками создает Судебник, с «Христианским отказом», продолжая закрепощать тот же народ…

— Но были северные наши республики, были сходы и вече, была Боярская дума и Земский собор.

— Было, все было, — говорил Старик. Он не смотрел на Крашева и, казалось, доказывал что-то больше себе. — После Василия III — отца Ивана Грозного — Россией правила избранная Рада — совет, проводивший реформы. В ее внутренней политике появились черты компромисса. Но вот царь Иван вырос, Раду разогнал, насадил по всей земле Русской опричнину и утопил эту землю в крови. А народ? Народ восставал, убивал дворян, бояр, даже ближайших родственников царя — Юрия Глинских, например, но поднять руку на царя — не дай бог! А ведь восстанием 1547 года, к примеру, руководило это самое вече… Через четырнадцать лет царь вовсе уезжает из Москвы. И что же?.. Вече? Народное собрание? Как же… «Страх охватил москвичей!» — пишет историк. Виданное дело — без царя! И поехали к нему. И насадил им царь опричнину…

— Я плохо знаю историю, — сказал Крашев. — Спорить мне трудно. Но что же вы сами объясняете своим ученикам?

— Объяснял… — поправил его Старик. — Увы, объясняет.. Впрочем, не больно они нынче любопытные… Но иногда объяснять приходилось. Говорил об объективных обстоятельствах, субъективных, исторической закономерности, отсутствии освободительных идей, вождей и так далее. Упирал на незрелость народа. Упирал, а сам себя спрашивал: ну отчего русский народ такой терпеливый? Древнему афинскому демосу всего двух веков хватило, чтобы все понять и установить демократию… Через двести с небольшим лет после того, как Ромул основал Рим и стал в нем царем, царство это существование прекращает и Римом правит сенат. Власть в нем выборная — республиканская… А что же у нас после выродившейся династии Рюриковичей? У нас безвременье… А далее — Борис Годунов, который как человек, в конце концов, совсем потерялся и, будучи царем, стал и первым из рабов — рабом своей собственной души. А народ? «Народ безмолвствует», — замечает поэт.

— Чем больше вы рассказываете мне историю, тем больше понимаю, что не знаю ее, — сказал Крашев. — Темень сплошная. Хотя это не история народа, как я ее понимаю, а история царей. Шах-наме какая-то…

— Все связано, все, — ответил Старик. — Карамзин, описывая жизнь князей, писал историю государства…

— Странная вещь, — взглянув на Старика, сказал Крашев. — Прошло десять минут. Вы остановились на полпути. Но мое дело мне кажется и мелким и глупым…

— Оно таким и было, — отозвался Старик. — Главное — в том рабе, который сидит в каждом из нас. Вы выжали из себя несколько капель и дело предстало, каким ему и должно быть.