СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий

Ответом было полное молчание, если не считать усилившегося кашля, который в глубине холодного зала кто-то напрасно пытался подавить.

— Все согласны?

— Согласны! — хором ответили продрогшие члены Синода.

Каждый был доволен, что выбор пал не на него. Пугала не только плохая погода, но и ответственность миссии и предстоящие трудности в Константинополе. Византийцы вряд ли уступят без борьбы, в этом не было никакого сомнения, и борьба может дойти до применения силы. Ведь не всякий мечтает отправиться в небесные селения, хотя там и обещают истинное блаженство... Этот Синод был последним, на который не удосужился явиться Иоанн Равеннский. Послание василевсу и направление миссии развязали папе руки для окончательной расправы с непокорным архиепископом. И он победил Иоанна раз я навсегда.

Папа Николая торжествовал.

Корабль качает тебя, и ты чувствуешь, что существуют только небо и вода, — это и есть истинное блаженство... Между двумя беспредельностями мысль как бы обретает крылья и, подобно чайке, парит в синеве, не давая забыть, где ты и куда держишь путь. Константин и Мефодий часто выходили на палубу. Море было спокойным, вода, кое-где зеленоватого оттенка, удивляла безмолвной своей загадочностью. Братья молчали, погрузившись в думы. Вот уже третий день корабль качается на спине моря, будто на одном и том же месте, но на самом деле невидимый ветер и гребцы делают свое дело. Мир сей все еще устроен несправедливо, и виноваты в этом сами люди. Страшное обвинение против них — гребцы, намертво прикованные кандалами к бортам там, внизу... Разных национальностей, в разное время попавшие в плен, но все здоровые и сильные, гребцы работали тяжелыми веслами, а над ними стоял с бичом в руке надзиратель. Это косматое кривоногое существо мало было похоже на человека. Наверное, и душа его соответствовала внешнему облику. Завидев его гуляющим вразвалочку по палубе, Константин спешил уйти в свою каюту, погрузиться в чтение. У тех людей внизу, наверное, остались где-то дом, жены и дети, маленькие радости, счастливые улыбки, а теперь их мир — резкий окрик надзирателя, щелканье бича и звон кандалов, впившихся железными пальцами в щиколотку, и так будет до самой их смерти. Кто достойнее рая: это человекоподобное животное, которое спешило получить благословение, как только видело Константина, или те, кто никому не молились, ибо судьба отучила их верить в божью справедливость?.. Чтоб прервать эти отнюдь не богоугодные размышления. Константин брал книгу с образами двух священников, похожих на него и Мефодия, и надолго, увлеченный, уходил, словно в красивую рощу, в россыпи своих букв, которые перешептывались на родном славянском языке. На этом языке ему когда-то пела мать, и он вспомнил вдруг одну ее песню — грустную, протяжную: о лесе, оплакивающем свои листья, как певец — прошедшую молодость. Певец утешал лес, что весною листья снова появятся, и печалился о своей молодости, которая никогда не вернется... Вспоминая песню, Константин думал о своей жизни — ведь и его молодость уходит, и время метит годы, как листья, на которых уже видны ржавые шрамы осени. Он чувствовал, что в душе рождается пугающее, странное равновесие: не начало ли это старости, притупления интересов и желания бороться с несправедливостью? А плоды? Где плоды, о которых он столько мечтал?.. Конечно, все эти годы он не сидел сложа руки: много истин постиг, много знаний получил. Священную книгу иудеев. Талмуд, он легко читает на их языке, Коран — тоже. Он изучил произведения епископа Дионисия Ареопагита, в его келье всегда были труды древних эллинских философов... Он ориентируется в античной и христианской литературе, как в знакомом лесу. Он не терял времени в праздных развлечениях... Вспомнилась и вторая песня, которую пела ему мать, но которую он знал не очень хорошо. В ней говорилось о холодном прозрачном роднике, о встреченной певцом маленькой девушке — «ничего, что маленькая, если очень красивая». Певец обращается к ней с вопросом, а она в ответ молчит, но однажды все высказал ее взгляд — ясный, словно капля-росинка: от такого взгляда сердце расцветает, чтоб потом утратить жар свой...

Разве первые волнения при встречах о Ириной не напоминали песню? Только родника не было. В песне не говорится, что было потом, и Константин тоже не мог ничего сказать о будущем. Все окончилось взглядом, от которого расцвело, а потом подернулось ледком сердце, да так и осталось холодным на всю жизнь. Может, это и лучше. Все реже и реже мысль отклоняется в сторону в поисках жар-птицы земного счастья — у него другое призвание. Еще в Магнаврской школе, преподавая христианскую догматику и критику основных догм других религий, Константин ощутил свою силу и понял свое предназначение, Уже тогда он так увлекался, что ученики слушали его не шелохнувшись. Из уважения к нему или завороженные его словом? Трудно сказать. Он забывал, что перед ним ученики; он представлял себе лукавые лица противников, и мысль работала, как острый меч, готовый рассечь надвое и самый тоненький волосок их доводов. Поездка к сарацинам дала ему право почувствовать уверенность в себе. Нет, это не было самодовольством или самообольщением — Константин знал, что они ведут к глупой суетности. Он всегда мыслил трезво, искал пробелы в своем образовании, чтобы заполнить их знаниями, необходимыми в диспутах. И если он что-нибудь ценил в себе, то это способность трудиться, не терять времени из-за лености и мелочных склок. В теперешней поездке хозяйственные дела философ поручил асикриту Феодору. Это был энергичный молодой человек с недоверчивым, как у его родственника Варды, взглядом. Но Константин ведь не покупал его и не собирался смотреть ему в зубы. Важно, что он делает дело, не стремится распоряжаться и играть первую скрипку, уважает братьев и их учеников. Не лезет грязными сапогами в душу. Константин не интересовался его обязанностями, ему хватало на столе хлеба, воды и маслин. Мефодий порой заглядывал в кадушки с маслинами и брынзой, обмениваясь с Феодором соображениями о запасах. Сам асикрит ни с кем не общался, целыми днями сидел на палубе. Однажды Константин случайно поймал его взгляд, и пустота этого взгляда поразила философа. С тех пор он стал избегать Феодора.