СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий

Выпал небольшой снег, полежал с недельку и растаял. Однако зима на этом не кончилась. Снова пошел снег, сначала как бы шутя, нехотя, но вскоре так облепил деревья, что стали с треском ломаться ветви столетних орехов. Этот новый снег был липким и мокрым, снежинки — величиной с детскую ладошку. Он шел не переставая три дня, пока не превратил мир, горы, Брегалу в хрустальное королевство. Борис выходил на улицу, заслонял ладонью глаза от слепящей белизны и вглядывался в притихшие под снегом монастыри. Монах, посланный в Константинополь, все не возвращался. Снег лежал невероятно чистый, непорочный, чудесный — ни птичья лапка, ни черная ряса брата во Христе не прикасались к нему. Однако и он растаял в течение дня. Всю ночь грохотало в глубоких оврагах, белый ветер выл в трубах, вешние воды шумели, тревожа сон людей.

Утром солнце ворвалось в окна, маня стариков посидеть на припеке под теми же стрехами, что вчера казались навсегда заваленными большим снегом. Борис отчаялся ждать. Множество забот отодвинули на задний план мысль о двух ученых мужах, хотя она, по-видимому, продолжала жить в нем, если уж он каждую неделю ходил в монастырь. Инок вернулся лишь в начале весны с уклончивым ответом: Ростиславова миссия, мол, не хочет идти через болгарские земли, а василевс и патриарх не склонны дать согласие на такое посещение, поскольку Борне заключил союз с Людовиком Немецким. «А что братья?» Братья молчали. Перед тем как инок собрался в обратный путь, они обратились к нему с просьбой передать болгарскому властелину их уважение и чтобы он ждал их после того, как они пройдут Солунь. Этот разговор с посланником вела сестра князя. О том, что братья уже там, хан знал от своих верных людей, давно осевших в городе. Вообще там жило много славян, и глаза их с симпатией смотрели на Болгарию. Ничто интересующее друзей из большого болгарского государства не ускользало от их взгляда.

В Брегалу вела одна дорога. Это было известно каждому солунянину. Борис приказал своей пограничной страже не смыкать глаз в ожидании братьев.

Князь захотел лично встретиться с иноком. И он удивился, когда во дворе крепости появилось два черноризца. Один из них был горбат и выглядел совсем мальчиком, у него было нежное лицо и взгляд, в котором угадывались тайная боль и духовная чистота.

Борис хотел было отчитать слуг — ведь он велел привести одного, — но этот взгляд успокоил его, и гнев улетучился. Горбун первым подошел к нему — видать, знал дворцовые обычаи, — трижды поклонился и, почтительно поцеловав руку болгарского властелина, бесшумно уступил место иноку, прибывшему из Константинополя. Когда инок отошел, горбун снова шагнул вперед, поднял свой ясный невинный взгляд и сказал:

— Великий и пресветлый князь, мои учителя — Константин и Мефодий — послали меня, чтобы принести в твое государство свет их слов и молитв за твое здоровье и твою премудрость, с которыми они обращаются ко всевышнему. Твое желание — великая честь для них, и они исполнят его, когда уйдут достаточно далеко от всевидящих глаз василевса и его кесаря, ибо те запретили братьям встречаться со славным князем болгар. Позволь же мне, безликому и невзрачному, быть твоим рабом, пока они не придут...

Речь была произнесена на изящном греческом языке и свидетельствовала о ясном уме и изысканном воспитании говорившего.

— Кто ты, добрый человек? — спросил Борис.

— Я храню тайну беглеца, великий князь, но могу доверить ее тебе, если мой брат пожелает оставить нас вдвоем.

Когда беглец вышел из крепости, Борис долго еще пребывал в глубоком раздумье. Сам сын кесаря — этого жупела всех греков — просил у него защиты? Зачем? Наверное, что-то заставило его бежать от отца. Борис не стал спрашивать: в глазах горбуна прочитывалась душевная драма. И все-таки нелишним будет проверить эту историю: к сожалению, и чистейшие в мире глаза бывают неискренними. Борис не раз убеждался в этом. Надо подождать братьев я позвать сампсиса Хонула, который утверждает, что знаком со всеми знатными людьми в Константинополе. Странно! Теперь Борис сердился на себя: надо было приютить византийца здесь, не отпускать в монастырь. Но это можно еще сделать и после, когда подтвердится правдивость его рассказа.

Епископ Радоальд еще не вернулся из королевства Лотара II, но папа не мог больше ждать.

Обвинения против Захария и Радоальда, которых он посылал в Константинополь, накапливались с каждым днем, и ему следовало ускорить дело, если он не хотел создавать у епископов других церквей впечатление, будто согласен с восшествием Фотия. Папа торопился, ибо не хотел упустить инициативу в борьбе с этим самозванцем. По опыту Николай знал, что нападающий побеждает легче, чем защищающийся. Разумеется, признания двух заблудших папских овец не были даны добровольно, но, видит бог, все делается во имя святой истины и справедливости. Захарий не признавался до тех пор, пока к его ногам не приволокли котел кипящего масла и палач не схватил его правую руку, чтоб проверить показания силой божьего суда. Если бы с рукой ничего не случилось после того, как ее окунули в это масло, грешника могли признать невиновным. Захарий видел немало таких судов и знал, что кипящее масло не признает невиновности. Самый великий святой оказывался после такого испытания подлейшим обманщиком и мошенником. А епископ хорошо знал свои грехи и решил, что упрямство бесполезно: и без руки останешься, и уготованного папой наказания не набежишь. Так он признался. Однако это не удовлетворило папу, который хотел публично посрамить недостойного и посему пожелал созвать расширенный Синод, в котором приняло бы участие максимально возможное число епископов. Папа стремился придать своей борьбе гласность и не хотел ограничиваться полумерами. Захарию надо было перед всеми подробно повторить свои показания. И он сделал это, свалив всю вину на Григория Сиракузского, надеясь таким образом хоть немного смягчить свои прегрешения и направить гнев папы против главного помощника Фотия.