Николай Псурцев - Тотальное превосходство

Никого…

Потерпел еще несколько минут и прогнал от себя пистолет — теперь бесполезный и опасный. И он мешался еще мне. Вода приняла его просто и обыденно, как и Старика, без всплеска.

Никого…

Или вынырнет где-то далеко справа или слева, вверх по течению реки или вниз по течению реки, в сотне метров, отличный пловец, с развитым, натренированным дыханием, весь окутанный на пределе возможного работающими мышцами, любимыми и ухоженными, обладает паранормальными способностями, скорость его под водой несравнима со скоростью его над водой или на суше, человек-рыба, с жабрами вместо легких, гибрид с дельфином или акулой, секретный проект сумасшедших ученых-милитаристов, мутант, аномалия радиационной зоны, или вынырнет…

Никого…

Лицо вымыл потом, ладони тотчас же липкие, ветерки подули с разных сторон, всякого напора, лицо студили, сушили, неприятно, кожа натягивалась как после косметической маски…

Долгими прыжками заспешил вниз по течению реки, волновался, гудел изнутри, как трансформатор, не выявлял источник, но именно там, понимал, где-то, где источник, аккумулировалось желание, стремление, одержимость, интерес, долг — я должен был найти Старика или удостовериться, что он исчез навсегда — не верил; мне было любопытно узнать, как и откуда он появился, я причина его рождения, или кто-то другой, или что-то другое, неизвестное, незнакомое, неизвестный, незнакомый? страдал от того, что вдруг не достану ситуацию до конца, не пройду всеми путями, которые знал.

Километр одолел. Воздух вокруг меня шипел от бешеной скорости, забивался плотными кусками в ноздри, в рот, обрывая дыхание. Лицо разгладилось, я чувствовал, походило, наверное, сейчас на лицо младенца.

Никого…

Теперь вверх по течению. Хватал в шаг по два-три метра, воздух сек лицо, до крови даже, может быть, оттягивал уши назад больно (уши, уши…), топтал равнодушно глаза… Много света. Слишком много света. Я отвык. Вскипаю, пузырюсь, кажется, как вампир, который вдруг нечаянно выпадает из темноты… Но холодно… Вскипаю и замерзаю.

Никого…

В канализационные стоки ушел, какие-то были, я видел, и с одной и с другой стороны реки, в гранитных стенках берегов, и теперь чавкает пятками по дерьму, с двумя пулями в спине, с двумя пулями в ногах и с одной пулей в голове, прогоревший сверху до угля, плюхает веселый, взбудораженный, счастливый по расплавленно-пластилиновой вони, посвистывает, напевает, ковыряясь в ране на голове, не морщась… Он умер, конечно же, и давно уже — если и вправду когда-нибудь действительно жил — десять, двадцать, тридцать минут назад, такие раны совместимы разве что только с жизнью Бессмертного… Или не умер…

Укутался пиджаком, рукава болтаются, полощутся — голова над плечами, удавленная воротником шея, наверное, бледный сам и весь в пузырях. Вскипаю и замерзаю. Свет меня убивает. И люди меня убивают, а они уже ходят по улицам и ездят на автомобилях, и в троллейбусах, и в автобусах, и в трамваях, на мотоциклах и велосипедах, двое-трое, двадцать-тридцать, триста-четыреста, не спят, как и я, хотя и рано, чуть только солнце обнажилось, да и то даже не полностью, люди совсем другие, нежели те, которых я видел некоторое время в темноте, они бесплотные, невесомые, хрупкие, и думается, что даже прозрачные, они пугают меня, они ненастоящие… Мягкие, много влаги, ничего основательного, перекусить могу каждого, и зубы, полагаю, не пошевелятся.

Не смел показывать и самого себя им, людям, они ужаснутся, я ведь весь в пузырях и трещинах, дымился; гул изнутри оглушал меня и сотрясал меня; изводила и себя и меня рвота под горлом, маялась, томилась, кисла; я закрыл лицо пиджаком, только глазам оставил свободу, видеть надо было, от кого укрываться и кого и почему опасаться… Метался вдоль реки, покрикивая вместе с птицами, почти взлетая, полы пиджака — как крылья…

Он вернется к машине. Если жив. Если вообще когда-либо жил. Да, да, да… Смеялся-кашлял, крутился на одном месте, на одной ноге, на одной пятке, отталкиваясь другим мыском легко — как Барышников, как Майкл Флетли, как Джин Келли, лучше, как Я…

Руки отдал обратно рукавам — иначе неудобно, а надо идти или, так случится, бежать, но прятал лицо в пальцах, на груди, ежели руки мне требовались для чего-то еще, лопались пузыри на щеках, но я их не нащупывал, трещины на лбу плевались кровью, но я ее не видел, я знал, но не видел. Вскипаю и замерзаю… Дыхание отпиливало куски от бронхов и легких, так устал, но ночь, был убежден, еще не закончилась, хотя день уже и прогонял ее вон — рассерженно и с азартом…