Оксана Робски - Casual

Он стоит передо мной, рассматривая меня, как вчера в «Шопарде»; я медленно поднимаю вытянутую руку. В руке — пистолет. Прикидываю расстояние — и нажимаю курок. Секунду переживаю случившееся, и опять: он стоит передо мной; я медленно поднимаю вытянутую руку…

Зазвонил телефон.

Я хотела не отвечать, пока не произведу очередной выстрел, но звонки сбивали меня, я бросила «осу» на сиденье и достала телефон из сумки.

Звонила Катя.

— Ты где? — спросила она грустно.

— В машине.

— Едешь куда-нибудь?

— На Бабушкинскую… Мы обе помолчали.

— А ты что? — спросила я, стараясь показаться естественной.

— У моей мамы рак.

— Да ты что?

Катя тихонько заплакала в трубку.

— Успокойся, тебе нельзя нервничать, у тебя ребенок. — Я понимала, что говорю глупость. Кто решил, что шестинедельный зародыш важнее, чем семидесятилетняя мама?

— Твой где?

— В командировке. Жизнь важнее смерти. Друзья важнее врагов.

Он никуда не денется от меня, этот Вова Крыса. Он обречен. Он обречен с той самой секунды, когда задумал убить моего мужа. Из-за каких-то паршивых акций. Она сказала, у него нет денег. Значит, ничего не вышло с этим предприятием. А Серж мертв, ублюдкам типа Вовы надо сначала знакомиться с женами.

Катина мама умирала.

Единственное, чем Катя могла помочь ей, — это привозить в больницу обезболивающее. Но как раз с этим была проблема. Его выдавали строго по рецептам и в том количестве, которого категорически не хватало. Никакие деньги не могли помочь.

— Неужели? — не верилось мне. Катя беспомощно разводила руками.

— Ничего нельзя сделать. Какой-то бред.

— А по тройной цене?

— По десятерной невозможно. Мне стало страшно.

— Знаешь, что она сказала? За неделю до того, как узнала… что у нее рак?

— Что?

— В жизни, как в плохой книге, важны только начало и конец.

При других обстоятельствах пафосность фразы могла бы меня смутить. Катя заплакала.

— Ее конец ужасен! Ты не была там! Не видела… И я совершенно ничего не могу сделать, понимаешь? Я могу купить ей весь этаж, всю эту больницу, всех врачей и нянь на год, на десять лет! Понимаешь?! Но я не могу сделать так, чтобы ей не было больно!

Я накапала Кате валерьянки и выпила ее сама.

— Мне не давай, — сказала Катя, — я уже второй флакон пью за эти дни.

— Как твоя беременность?

— Гормональная недостаточность. Но живот уже не болит, а это хороший знак.

Она снова заплакала.

— А у нее болит… Может быть, в эту самую минуту у нее болит…

Я поехала домой, когда Катя легла спать. Было четыре утра.

Я заснула в ванной, прямо на розовом кафельном полу, свернувшись клубком.

Через три часа я открыла глаза.

Хотелось молиться.

Я обреченно думала о том, что надо встать, взять пистолет, поехать на Бабушкинскую и застрелить Крысу. Эта мысль засела в моем сознании, она витала в воздухе, она заполнила собой все пространство, как некая концентрированная субстанция, и отгородила меня от остального мира. Она была как стена, и я билась об эту стену головой.

Меня тошнило, болел живот, затылок, руки и ноги. Еще болели почки, печенка и селезенка. Сердце не стучало, а скреблось. Наточенными граблями.

Я молила бога вернуть мне Сержа. Пусть со Светланой. С ребенком. С двойней, с тройней, с любовником-гомосексуалистом, с… Все равно. Лишь бы он был. И иногда, хотя бы раз в год, дарил мне один день своей жизни — например, на Восьмое марта, — и я бы проводила этот день, крепко его обняв и не отпуская никуда-никуда.

И дышала бы его запахом. И умирала — один раз в год — от счастья.

Я машинально достала с полки какие-то вещи. Оделась. Если бы меня спросили, во что, я не смогла бы ответить.

Взяла с сиденья «осу» и положила в сумку.

Выехала со двора и включила дворники. Выключила.

Слезы застилали глаза, я вытирала их руками, держала руль, вытирала снова.

Я хотела быть маленькой девочкой. Я хотела к маме. Господи, как же я не хотела никуда ехать! Я устала. Скорее бы кончился этот кошмар!

Я останавливалась на светофорах, не замечая их. Я привычно обгоняла машины, даже не удосуживалась взглянуть на зеркала.

Я лила горькие слезы, и прохожие с интересом разглядывали меня через окно. А я разглядывала их — нет ли среди них краснощекого лица с белобрысым ежиком. Тогда эта пытка закончилась бы скорее.

Я свернула во двор Светланы в состоянии, близком к помешательству.

У ее подъезда стояла «скорая» и два милицейских газика.

Я поднялась наверх, не смея поверить в свое предчувствие.