Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины

— Да ну вас, — отвернулась Степанида. — Идите себе. Читайте «Числа»! Главу двадцать пять…

— А что там? — Потап уставился на свои разбитые ботинки с полуотставшей подошвой,

уж он бы и тем непомерно счастлив был, если б его сейчас — в лагеря, на баланду, в «шарашку» — в работу то есть! Но не на улицу, не на улицу…

— Читайте главу двадцать пять! — звонко повторила Степанида. — Кому не следует, тот, в самом деле, не сможет этого! А кому следует, но уклонится он от долга…

Если кто уклонится от долга…

Однако что-то происходило там, в морге, с морозильными камерами, потому что состояние души Цахилганова стало резко меняться,

— будто — при — корабельной — качке.

Его откинуло от Стеши и понесло из одного пространства в другое. Сначала возник под ним какой-то унылый городок с дощатыми сырыми тротуарами, и промчался машинный двор у оврага. Мужики в ватниках угрюмо курили, сидя на корточках вдоль обшарпанной стены.

Потом мелькнул редкий берёзовый лес, пахнущий остывшей баней…

Что же там, в «Числах»? Что?

Пошла бесконечная полоса свежих пней. Но вот Цахилганова словно снизило и закачало над заброшенным огромным селом с заколоченными ставнями, с полуповаленными, расшатанными заборами, поражёнными какой-то земляной цингой. Оно было пустынным,

— село — призрак —

лишь одинокая рослая тётка в душегрейке, в цветастой юбке, согнувшись, орудовала рубанком во дворе, у широкого крыльца, напевая себе под нос –

она сосредоточенно ладила гроб из старых досок, наполовину уже сбитый.

— Как у этой… вдовы… было девять… сынов, — полупела, полупроговаривала угрюмая тётка над вихляющейся, незакреплённой доской,

— дочь — десятая — разбезсчастная…

И всё ходил по доске, вжикал рубанок, и запинался — то ли о сучок, то ли о старый гвоздь,

— к — родной — маменьке — своей —… — собиралася — к — родной — маменьке — своей — … — собиралася…

Цахилганова промчало над низким степным пожаром — горели, слабо дымя и потрескивая, пожухлые серые травы вдоль мелового карьера. И, наконец, враз, восстановилась чёткая картина морга.

Незнакомые люди, пытаясь открыть камеры, вертели ручки регуляторов температуры. И вежливый человек в милицейской форме что-то писал за Сашкиным столом, вопрошая:

— Какие замки? Где эти замки, не разберёшь…

Но поверх этих слов летали другие — женские, горючие, приставшие к душе попутно,

— как — у — этой — вдовы — было — девять — сынов — дочь — десятая — разбезчастная —

И ходил по доске, вжикал невидимый рубанок, и запинался — то ли о гвоздь, то ли о сучок.

— Так, ключи-то от камер, они точно в сейфе были?.. А как он эти хреновины размагничивал,

не помните?

— Больно… — то ли сказала, то ли спросила Люба с жалостью под коричневым своим полунимбом. — Как же он… Как ему… Больно…

Две медсестры, пришедшие на смену прежним, заправляли тем временем капельницы, помогая друг другу.

— Моя мама умирала от этого, — сказала некрасивая девица с коротким носом, придерживая прозрачную трубку. — Мы домой её из палаты забрали как безнадёжную. Умирать… А её нищенка вылечила. Из Копай-города. Я эту нищенку на вокзале видала. У неё мизинец изуродованный.

— Что ж она — нищенка, если лечить умеет? — спросила солидная медсестра с пегими обильными кудрями на плечах, распечатывая флакон с ловкостью. — Умела бы — на вокзале не побиралась.

— А ей не верит никто. Я всё этому, который тут на стуле сидит, сказать собираюсь. Да боюсь, тоже не поверит… Она для нас корни какие-то в чугунке парила, нищенка. Солодок…

— и — что-то — ещё — наподобие.

— Конечно, не поверит, — согласилась кудрявая. — Разве солодком печень вылечишь? Её антибиотики не берут. Чушь какая.

Пустой флакон-слепец полетел в урну.

— …А маме помогло.

Кудрявая промолчала,

про эту больную медичку под капельницей слыхала она кое-что, таких и выхаживать-то не стоит.

— Как же он… — шелестел голос Любы — и

угасал,

не одолев фразы.

— Спрашивает она всё время про кого-то, — вздохнула девица. — Да… Был бы муж её попроще, я бы ему сказала. А этот… Крутой. Не поверит, конечно… Или всё же сказать?

Солидная раздражилась:

— Про нищенку? Охота тебе людей смешить. Да он пьяный сейчас в зюзю. Они в морге всю ночь с беззубым пили. И с Михаил Егорычем, — она со стуком поставила новый флакон на металлический стол, потом спросила деловито: — Тебе дать обезболивающего? Гляди, чем её пичкают.