Стивен Фрай - Теннисные мячики небес

«Комментарий» на двенадцатой странице был неописуем, просто неописуем. Альберту казалось, что мир вокруг него рушится. И расчленить отчаяние на составные части было невозможно.

Его отец. Как можно писать такое? Как они посмели? Ведь это явная ложь. Он слишком хорошо знал отца, чтобы верить в написанное. И тем не менее эта статья глубоко уязвит отца. Он человек гордый. И чем бы все ни закончилось, грязь пристанет к нему навсегда.

Его работа — пять месяцев Альберт протрудился на ниве этической торговли. И на первых же порах добился большого успеха. Он гордился сделанным, гордился помощью, которую оказал миру. А теперь вот гнусная писанина, сколь бы ни была она лжива, навсегда останется в сознании людей. Потребитель, уже протянувший руку к продукту, на этикетке которого значится слово «этическая», отдернет ее словно ужаленный. «Так, так, — скажет он себе. — Вроде был какой-то непристойный скандал, связанный с компаниями этого типа. Нет уж, обойдусь-ка я лучше „Нескафе“«. И все, сделанное Альбертом, пойдет прахом.

Саймон. «Лондон ивнинг пресс» — это его газета. Конечно, он человек занятой. Альберт еще не встречал никого, наделенного такой работоспособностью, таким умением вникать в детали. Да еще только вчера, в баре, Альберт предложил своим друзьям выпить за него. Описывая завидные способности Саймона, он то и дело прибегал к этому самому слову — «детали». Вот качество, которое всегда отмечало великих людей, — умение вникать в детали.

Что и создавало проблему, Альберт и на миг не мог вообразить, будто Саймон, как бы ни был он занят, ничего не знал о нападках «ЛИП» на Гордона. Должен был знать. А если знал, почему допустил их?

Не предупредив Альберта, не отведя его в сторонку и не сообщив новости. Те же самые друзья, которым он так нахваливал Саймона, отзывались о нем не без цинизма. «Поверь мне, — сказал один из них, — никто не способен делать такие деньги, не будучи в глубине души сукиным сыном». «Ты не прав, совершенно не прав», — настаивал Альберт.

И все же теперь память вернула ему странное ощущение, испытанное, когда он стоял рядом с Саймоном, наблюдая по телевизору за публичным уничтожением Эшли Барсон-Гарленда. В лице Саймона не было ничего, во что Альберт мог бы ткнуть пальцем, и тем не менее у него появилось некое ощущение. Ощущение общей атмосферы. Саймон словно излучал какие-то волны, которые Альберт старался упрятать в своем сознании как можно дальше. Это походило на эманацию страха, полового влечения или вины, но не было ни тем, ни другим, ни третьим. Чем-то еще. А слухи, которые поползли по компании? Козима? Действовала на свой страх и риск? Да иди ты! Она и пописать-то не пошла бы без разрешения Саймона, а уж тем более не выступила на телевидении. Альберт счел все это обычным офисным трепом. Но может быть, может быть, что-то такое в Саймоне было. Если честно разобраться в своих чувствах, то возможно… возможно, учуянное им в тот вечер было жестокостью.

Гордон был его отцом. Этическая торговля — его жизнью. Саймон — его богом. Отцы слабы. Жизнь — сплошное предательство. Боги жестоки. Альберт читал и видел достаточно, чтобы признавать все это объективными фактами, он только не ожидал, что столкнется с ними так скоро, да еще и со всеми сразу. Один-единственный удар судьбы отнял у него всю троицу. Он сидел, счастливый, в поезде метро, слушал музыку; листал вечернюю газету — он и купил-то эту проклятую газетенку потому, что она принадлежала Саймону, — и в единый миг все три столпа его жизни рухнули.

Услышав, что входная дверь открывается, Альберт поднялся из-за стола.

— Где он? Где мой внук?

Сложив газету, Альберт запихал ее обратно в карман.

— Я на кухне, дед. Подъедаю тут кое-что, пока ты все не слопал.

— Нахал! Мальчик — нахал. Ну как его не любить?

Деда Альберт обожал. Дед служил постоянным напоминанием о его еврействе, его наследии. Ему было трудно поверить родителям, уверявшим, что много лет назад дед читал лекции по истории и увлекался местной политикой. Из оголтелых левых, говорила Порция, — невероятно! Потом что-то произошло, Альберт так толком и не выяснил что, нечто связанное с ошибочным арестом, и Питер оставив преподавание, обратился к религии, отдался делам местной синагоги. Семья у них была по определению дружная. Как сын двоюродных брата и сестры, Альберт давно уже привык к остротам друзей по поводу того, что родной дед одновременно приходится ему и двоюродным, к разного рода поддразниванию насчет ослабления генов, — он любил свою семью и наслаждался особой близостью, порождаемой тем, что кровь, текущая в его жилах, не принадлежала двум враждующим кликам. Никаких шуточек по поводу супружеских отношений у Фендеманов в ходу не было.