Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы - Сочинения

В зоне многие ребята не любили красный цвет и красные повязки дежурного по столовой надевать не хотели. Когда такие парни шли накрывать столы, то брали из тумбочки повязки и бежали в столовую, держа их в руках. Там они совали их в карман. Дпнк или воспитатель, заходя в столовую, делали замечание, и ребята, не желая конфликта, надевали повязки. Ведь красный, противный для них цвет, будет на руке всего несколько минут. Они накроют столы и повязку снимут.

В колонию пришло много армян, и один упорно игнорировал красную повязку. В ответ на требование воспитателя надеть ее, Туманян сказал:

— Повязку не надену. Можете садить в дизо.

И его посадили. Уходя, зло процедил:

— В дизо просижу до взросляка.

И вот четвертый месяц Туманян сидел в дисциплинарном изоляторе. Он поставил начальнику условие: на зону поднимется, но повязку надевать не будет. Его условий принимать не стали, и он, досидев до восемнадцати, укатил на взросляк.

Воспитателям с армянами работать тяжко. Чекистов и вообще все красное они презирали. В зоне не было случая, чтоб армянин вступил в актив. Армяне говорили, что лучше удавятся, чем вступят.

В отделении жил Лева Назарян. В школу ходил, но не учился: по-русски ни читать, ни писать не умел. Письма домой писал по-армянски. С первым письмом Кум не знал, как поступить. Читать по-армянски Кум не мог, а сотрудников армян в колонии нет. Посоветовавшись с начальником, переписку на армянском разрешили.

В шестом три армянина пытались противостоять активу. Но ничего не получилось. Они атаковали активистов, так как им хотелось найти с ними общий язык, чтоб жить вольней. Но активисты с армянами на компромисс не шли: требования для всех одинаковы.

На зоне — несколько азербайджанцев. Актив презирали. В шестнадцатой комнате жил Рафик. Если разговор заходил о коммунистах, он смачно ругал первого коммуниста Азербайджана Алиева.

— Да он нам жизни не дает! Зажал, зараза, всех. Все равно его грохнут!

В зоне время от времени объединялись группировки контры. Тогда не только активу, но и Павлухе приходилось с ними считаться. Павлуха давал указания активистам внимательнее наблюдать за ними и докладывать. А потом применял испытанный и наигранный прием: натравливал контру одного этажа на контру другого. Пусть лучше враждуют, чем объединяются.

Бывали случаи, когда Павлуха такой клин между лидерами контры вбивал, что у них до драки доходило.

В конце учебного года заместителя начальника колонии по учебно-воспитательной части капитана Александра Дмитриевича Кузнецова перевели в мурманское управление внутренних дел. На его место назначили воспитателя первого отделения майора Евгения Васильевича Нехорошева.

Майор Нехорошев самый строгий из всех работников колонии. Но и самый справедливый. За нарушения активистов наказывал строже, чем простых воспитанников. Его боялись с других отделений. Если на прогулке шел по зоне, воспитанники — особенно контра — прекращали разговоры. Форма у него всегда отутюженная и ловко на нем сидела. Он высокий, стройный, серьезный и немного хмурый. Шутил редко, и шутка приходилась к месту.

У Евгения Васильевича две красивые дочки. Старшая работала в штабе колонии: симпатичная и до того стройная, налитая женской привлекательностью, что, когда проходила мимо воспитанников, все обращали на нее жадные взгляды и вздыхали.

Алексей Андреевич Степанов, бывший механик колонии, теперь работал мастером в шестом отделении, а в школе преподавал теорию столярного производства. Перед съемом к нему зашел Павлуха. У Степанова сидел мастер третьего отделения Василий Иванович Тихомиров. Они поздоровались, а Тихомиров спросил:

— Павел Иванович, когда начнем ремонт крыши?

Десять лет назад в корпусе на третьем этаже в туалете обвалился потолок. Воспитанников в этот момент в туалете не оказалось. Потолок тогда ремонтировал Тихомиров — великолепный столяр и плотник, и он осмотрел крышу. Крыша — решето. Сто с лишним лет существует острог, и после революции крышу ни разу не ремонтировали.

— Василий Иванович, сколько ни бьюсь, не отпускают денег.

— Потолок не только в туалете, но и в комнатах может обвалиться. Придавит ребят.

Павлуха вздохнул и вышел.

— Василий Иванович, а вы с какого года работаете? — спросил Степанов.

— С тридцать девятого.

— Ну как, есть разница между довоенными парнями и сегодняшними?

— Конечно, есть, — не думая, ответил Тихомиров. — Отчаяннее были. В тридцать девятом пригнали сюда почти девяносто малолеток. Закрыли на третьем этаже. Осень. Печи не топлены. Перед этим из острога только убрали военную часть, и я работать устроился. Штат не набран. Меня попросили охранять пацанов. Дали винтовку и помощника. Парни барабанят в двери, кричат: «Когда печи топить будете?» В бывшей церкви, где сейчас клуб, их около половины сидело. Малолетки разобрали пол, связали доски и стали таранить двери. Двери дубовые, но трещат, я с помощником не знаю, что делать. Он молодой был, испугался — двери вот-вот высадят, и выстрелил… Никого не убил. Они еще несколько раз разбежались, саданули, и двери с петель… Помощник с винтовкой с этажа убежал. Пацаны растеклись по коридору и открыли все камеры. Я переговоры стал вести. Парни говорят: «Зови прокурора». Я пошел и доложил. Пришел районный прокурор. Они не дали ему зайти и орут мне: «Кого ты привел?! Зови областного!» Этаж захвачен, никого не пускают. Приехал из Вологды прокурор. Переговорил, и через три дня их отправили в Вологду, а оттуда привезли политических. Политические смирные были и сидели до начала войны. Потом я на фронт ушел.