Юрий Покальчук - На южном берегу

Я, конечно, не настаиваю, это не мое дело, но все-таки. Мне кажется, что я мог бы показать даже свои стихи и вообще доверить многое — он поймет. Но поскольку Виталий чего-то недоговаривает, то и мне не пристало лезть к человеку в душу со всякими откровенностями.

Ну, поживем — увидим.

Каждый человек — целое мироздание, как сказал кто-то из поэтов, и очень правильно сказал. Я смотрю иногда на какого-нибудь старика и думаю: а ему ведь тоже было когда-то восемнадцать лет, и он любил кого-то, страдал, колебался, искал. И вот его время миновало, он уже совсем стар, — что же он чувствует сейчас, из чего состоит жизнь для него? Приходит страх — я тоже буду старше, и в то же время интересно: а как я проживу свой век, каким стану?

Ведь каждый человек живет глубокой внутренней жизнью, абсолютно неповторимой и интересной, единственной. Я заметил однажды, как Виталий говорил о чем-то с Юрком. Все привыкли, что Юрко — балагур, такой из себя весельчак-шутник, и вдруг я увидел на лице его выражение, которого никак не ожидал. Они с Виталием разговаривали не то в шутку, не то всерьез, будто балансировали на ниточке разговора; вечерело, мы сидели на берегу над морем. Я что-то бренчал на гитаре, на которой так и не научился играть толком. Вот Юрко — тот играет, как говорит. Он отдал мне гитару, я подбираю что-то, а они беседуют.

Виталий. Человек не должен окончательно замыкаться в себе, это как глиняный горшок: если все залепить, а потом обжечь на огне, то впоследствии не сможешь сделать даже маленькой дырки, не повредив вещь, а можно и вообще расколоть ее, пробивая отверстие. Так лучше хоть дырочку, а оставить, пусть небольшую даже, но оставить...

Юрко. Человек не горшок, упадет — не разобьется. С миру по нитке — голому веревка! Ты не думай, я сейчас шучу, но есть и такая поговорка. А почему она есть и такая? Почему люди переделали хорошую в плохую, почему в человеке, где-то внутри, сидит зло?

Виталий. Во-первых, не в каждом оно сидит. Во-вторых, переделали поговорку те, кто не верит, те, кто носит в себе это зло. Поверь, у меня есть некоторые основания сомневаться в людях, но в полной мере я этого себе никогда не позволю, потому что не верить в людей — это не верить, в первую очередь, в самого себя, не верить в то, что делаешь.

Юрко. Хорошо ты поешь, да только соловья баснями не кормят. Тебе никогда не приходило в голову, что, когда ты открываешься перед другим человеком полностью, становишься беззащитным! Я убежден, что и тебе, как каждому, приходилось ощущать собственную слабость, страх перед жизнью, перед людьми, как большим аморфным целым, перед вселенной, в которой ты маленькое, никому не нужное ничто. Можно вдолбить себе в голову что угодно, можно даже научить себя мыслить так, а не иначе, но все равно остается напоследок голая, отвратительная правда — в конце у каждого смерть.

Виталий. Правда не бывает отвратительной, Юрко, когда идет речь о таких вещах. А осознание конца лишь увеличивает ценность человеческой жизни. Мысль, что он не вечен, заставляет человека, если он думает и мыслит, наполнять по возможности свое время, самого себя, свое существо, чем-то более достойным. На все можно смотреть по-разному, Юрко!

Могу лишь добавить, что мы часто считаем: пока мы не живем по-настоящему, сейчас — это что-то временное, а вот завтра — начнется подлинная жизнь. Когда-нибудь потом. А потом человек оглядывается — уже и жизнь прожил, уже и жить некогда, а он все собирается и собирается... Нельзя, конечно, жадничать, но надо ощущать каждое мгновение, помнить, что оно единственное, что сегодня ты тоже проживаешь частицу своей жизни, которая никогда не возвратится. И потому нынешний день тоже должен иметь свой вес. К сожалению, человек понимает это только тогда, когда становится старше, когда уже потеряно много времени. А юноша понимает подобные вещи скорее теоретически, пока что-то не заставит его всерьез задуматься...

Юрко. Это уже правда, чистая правда. Только есть между людьми небольшая разница. Кое-кому и не надо ощущения неповторимости каждого мгновения. Живет как бабочка: пока не сгорит, летает. А сгорел — так и надо. Я думал над этим не раз. И между прочим, давно уже, я был совсем мальчиком, очень много стояло передо мною проблем — как быть дальше? Все, абсолютно все я должен был решить сам. И немного вроде бы потерял времени, хотя вот сейчас все еще не убежден в окончательности выбора... Но я живу, и я знаю, что живу...

Мне очень хотелось вмешаться в этот разговор, но я промолчал, и правильно сделал, потому что чувствовал — они оба помнят обо мне, и может, просто вдвоем они бы так не говорили. Это я и по себе знаю: когда возникает слушатель, да еще и не совсем посторонний... Но меня поразил Юрко. Куда девались его веселые шутки, его вечная улыбка и абсолютная уверенность в себе? У него даже голос был какой-то другой, в сумерках он не заботился о выражении своего лица — его никто не мог увидеть, но месяц был настолько ярким, и светил он прямо нам в глаза, что я хорошо видел и Виталия, и Юрка. Юрко говорил и смотрел перед собой, в море, и черты его лица заострились и приобрели какую-то неожиданную, ну, трагичность даже, что ли. Видно было — все, что он говорит, что так не вязалось с его ежедневным поведением, поднято изнутри, из глубины. Я никак не ожидал, что он вот такой. Я почувствовал еще большую симпатию к нему, и когда потом поделился на этот счет с Виталием, тот, усмехнувшись, сказал, что Юрко, по его мнению, очень глубокий и своеобразный человек, только страшно закомплексованный. Я не очень-то его понял, хотя уже представляю себе, что такое «закомплексованность». Но с тех пор у нас с Юрком установились какие-то более тесные отношения. Незаметно создалась такая группа — мы с Виталием, Юрко, и еще Сашко с нами бывает часто. Симпатичный паренек, но еще маленький.