Тереза Фаулер - Z — значит Зельда

— Так говорят.

— Эй, прошу прощения! — притворно возмутилась я, подбоченясь. — Я не какой-то там приз.

— И в мыслях не было. — Хемингуэй пододвинул стул. — Пожалуйста, присаживайтесь. Мы с Паундом вконец утомили друг друга.

— Это ты меня утомил. Как поживаешь, Фитц?

— У него настроения меняются чаще, чем погода, — ответила я за Скотта. — Постоянно готов к броску, как дикий кот…

— Я читал самые свежие отзывы на мою последнюю книгу, — пояснил Скотт. — Они соответствуют продажам.

— Все не так плохо, как он рассказывает, — заявила я. — Это замечательная книга, каждый должен купить по десятку экземпляров.

Скотт улыбнулся моему проявлению веры.

— Я бы хотел начать с того, что куплю нам выпить.

— Критики — просто толпа кастратов, — заметил Хемингуэй. — Что за книга?

— «Великий Гэтсби». Это мой третий роман.

— Я слышал о нем только хорошее, — подал голос Паунд. — Все отлично. Высший класс.

— Никудышный из тебя врун, дружище. Нет, послушайте, — обратился Скотт к Хемингуэю. — Отзывы были самые разные… но постойте! — перебил он сам себя. — Хемингуэй! Банни Уилсон и Боб Макалмон столько о вас говорили, что я раздобыл ваши книги. Вы талант!

Хемингуэй кривовато улыбнулся и почесал затылок.

— Да? Спасибо. Я ушел от Макалмона к Бони и Ливерайту. Они пообещали опубликовать мой роман, если только я его напишу. Я приехал в Париж, чтобы попытаться.

— Ах, тогда, несмотря на ваш талант, я готов вам посочувствовать. Работенка — дрянь.

— Как вы можете так говорить? Вы же знаменитость во всех отношениях. Сам я еще не читал ваши романы, но слышал о них предостаточно.

— Внимания мне не занимать, это правда. Но если вы задержитесь в этом проклятом деле, то увидите: из всего, что слышишь о себе, веришь только в дурное.

— Потому что они играют на ваших же страхах. — Хемингуэй ткнул Скотта пальцем в грудь. — И все же вы продолжаете писать, сталкиваетесь лицом к лицу со своими демонами, преодолеваете страх. На мой взгляд, это то, что делает вас правдивым и сильным, настоящим героем.

— Официант! — воскликнул Скотт, указывая на Хемингуэя. — Запишите выпивку этого парня на мой счет.

Скотт спросил Хемингуэя, откуда он родом, и когда тот рассказал про Чикаго и Мичиган, они пустились на все лады нахваливать детство и юность, проведенные на Среднем Западе. Скотт восторгался скромными музеями, библиотеками и концертами Сент-Пола, а Хемингуэй рисовал образы, уже знакомые нам по его рассказам: реки и леса, куда он уходил при первой же возможности улизнуть от своего многочисленного и не в меру активного семейства.

— Природа испытывает вас и, если сочла достойным, позволяет прожить еще один день.

Они пустились в обсуждение дичи, снаряжения и методов выживания. Хемингуэй, несомненно, был хорошо подкован в этой области и горел энтузиазмом. Индивидуальности ему не занимать. Он бил наповал, и легко можно было упустить момент, который я заметила еще в его произведениях: он слишком много усилий прикладывал, чтобы казаться настоящим мужчиной. И все же он был достаточно обаятелен, интересен и необычен, чтобы Скотт со своим безграничным любопытством попался на крючок.

Я оставила их за разговором и отправилась на поиски Паунда.

— Потанцуйте со мной?

— Тут нет оркестра. — Он засмеялся.

— Я буду напевать вам на ухо. Вам нравится вальс? Или, может быть, решитесь на танго?

— Напевайте, я последую за вами, — радостно согласился он.

— Я буду напевать, но если вы не хотите утратить свою мужественную репутацию в этом городе, то вести лучше вам.

Позднее тем же днем мы со Скоттом шли по Монпарнасу в «Бобино», где пел Жорж Гибур. В этом районе парижская жизнь била ключом — сумбурная, веселая, трагичная, пугающая, несущая надежды и разочарования. Мы брели вдоль кафе, переполненных мужчинами и женщинами, которые спорили, смеялись и пели песни своих родных краев. Проходили мимо закрывающихся лотков, благоухающих цветами и табаком, и куда менее благоухающих, одетых в лохмотья нищих, при виде которых брезгливость побеждала сочувствие.

Подбежали, протягивая руки, двое измазанных сажей мальчуганов в коротких штанишках. При их виде у меня сжалось сердце — почему они не дома в кроватках? Есть ли у них вообще дом? Есть ли детство? Они были достойны большего — такого же детства, как у Скотта или у меня, или даже у Хемингуэя с его нарочито мужским воспитанием. Чего угодно, только не жизни на улице.