Арман Лану - Когда море отступает

— Посмотри на эту добрую римлянку — она дает нищему сисю пососать! Она, вроде меня, эта добрая римлянка, только сиси у нее побольше моих! Да уж, побольше! Не вздумай со мной спорить!

Она полезла к себе за нейлоновую блузку — оттуда выпрыгнула маленькая перламутровая грудь. Абель, глядя на Беранжеру, испытывал сложное чувство, в котором нежность и страсть боролись с брезгливостью.

— Ковры — это гнусь! Тебе не кажется, что ковер шевелится? Ты мне что-то недавно рассказывал про ковры… Я уж не помню! Когда я была маленькая, я тоже делала ковры.

— Сегодня ты и так их видишь.

— Они были оранжевые, синие, зеленые, красные и порхали, как мотыльки… Ты прав, медведь: нынче я их и так вижу. Стало быть, впадаю в детство…

К ней тоже мало-помалу возвращалось чувство юмора, но он вместе с тем не в силах был утаить грусть: ее пьяный бред портил чудесное воспоминание, которое в нем оставили те их ковры, что летали над дюнами.

Она зашвырнула туфли в другой конец комнаты и, распустив волосы, выпрямилась. Теперь она была похожа на Маргариту с картинки, висевшей в его родном доме, оттуда, из временного и пространственного далека, из Сагене, на Марго безумную, но совсем еще юную, соблазнительную — увы, чересчур соблазнительную!

Сейчас ее голос звучал по-иному.

— Я родила мертвого ребенка. Теперь ему было бы десять лет. Родила я его, когда мне было двадцать. Как только окончила учительскую семинарию. Мальчика. Вот почему я не люблю кладбищ. Его звали Кристиан. Девочку в его честь я назвала Кристиной.

Зеленые глаза Беранжеры налились слезами…

Он был зол на нее за то, что она так себя унижала. Она будила в нем чувственность, и все же он не представлял себе, возможно ли теперь повторение близости между ним и этой осовевшей от выпитого вина красивой молодой женщиной с голой грудью.

— Тебе-то, конечно, наплевать! Как я боялась потом за дочку! Я ненавижу кладбища… Ты что? Уходишь? Абель! Что я тебе сделала?

Она встала; по-прежнему она еле держалась на ногах. Он спокойно, не горячась, отхлопал ее по щекам — так бьют пьяную девку, чтобы привести ее в чувство. Совсем как Гранпьера, бедного Гранпьера, который забывал дышать. Если Гранпьер еще не приказал долго жить, то, конечно, он по-прежнему получает оплеухи, да еще и благодарит за них! Рот у нее принял форму буквы «о», поза напоминала позу манекенщицы, позирующей для модного журнала.

Надо бежать, уехать с побережья, найти пристанище где-нибудь в другом месте. Но где? В Арроманше? С тем чтобы повстречать антисептическую Диану из Канады? Что-нибудь подобное должно быть в аду: человек нигде не может найти приют. Малютка горькими слезами плакала.

— Нехорошо вы делаете, господин Леклерк. Я — дама, господин Леклерк.

Бесшумно вернулась «Беднячка» и принесла на подносе две дымящиеся чашки. Когда же она вошла? До или после пощечин?

— Я — дама, господин Леклерк. И у меня были знакомые канадцы, да, да! И никто из них так с дамой не обращался! Мы же люди светские, как-никак…

Да, правда, это был особый спет, особый мир, внезапно разверзшийся, нечаянный, удушливый, это была пропасть. Вся в слезах, с голой грудью, Беранжера была как бы покрыта блестящим желатином. И это был стыд. И такою он хотел ее, хотел с каждой минутой острее, хотел всей своей мужской силой, жаждал расцепить, раскинуть, раскрыть, ворваться, взять, жаждал безумств, задыханий и смерти.

Марта машинально вертела скрюченными от артрита пальцами.

— Выпей, Малютка, это помогает. Мой муж тоже кое-когда приходил домой на себя не похож… Не уходите! Она такая слабенькая, так вас любит! Разве вы не видите, что она, бедненькая, больна?

Нервы у Беранжеры не выдержали, и она зарыдала. Итак, значит, существовала еще одна Беранжера, непостижимая, Беранжера, имя которой треплют, наверно, маленькая Ивонна, Люсьен и прочие. Самое скверное, что он, Абель, смутно об этом догадывался с первого же дня.

Он подхватил ее, мокрую от слез, дрожащую, беззащитную, на руки и положил на кровать. Затем высвободился из ее объятий, опутавших его, как водоросли.

— Ей жарко! Это от волнения! Она всегда после свидания с Кристиной возвращается не в себе. Отец — негодяй. Ох, уж эти мужчины!..

Беранжера с растрепанными волосами заметалась по постели. Абель взял ее за плечи.

— Который час? — спросил он.

— Не знаю. Должно быть, поздно. Посмотри на часы.

— Ты не помнишь, что я уже несколько раз тебя спрашивал, который час?

— А почему ты несколько раз меня спрашивал, который час?