Арман Лану - Когда море отступает

— Ах, господин Абель! Что скажет ваша… молодая женщина?

Он развлекался. Он играл, как артист, уверенный в безотказности своих приемов.

— Вот что она скажет, Симона: «Абель! Когда же вы наконец перестанете пить с первыми встречными?» Короче говоря, если я вас правильно понял, война кое-кому была выгодна?

— Да, кое-кому. Ну, вот взять хотя бы аптекаря из Сен-Фо…

— Абель! — послышался мелодичный, хотя и властный голос. — Я невольно задаю себе вопрос: когда…

— …когда я перестану пить с первыми встречными? Здравствуйте, Валерия!

На стройный стан Валерии, вероятно, заглядывались на стадионах в ту пору, когда она еще училась в университете. Она не подмазывала своего бледного, как у многих блондинок, лица с выдающимися скулами, с правильными и жесткими чертами; длинные свои волосы она убирала в строгую прическу, а маленькие ушки оставляла открытыми. Серый английский костюм, вполне ей по фигуре, был того безличного покроя, каким отличается форма одежды стюардесс всех воздушных агентств мира.

Абель допил последние капли; от смеха его удерживало присутствие хладнокровной этой девушки. Валькирия в роговых очках села и положила ногу на ногу. Он выразительно помахал пустым стаканом, как бы подражая движениям тех, кто спасался на плоту «Медуза».

— По всей вероятности, третий? — спросила она.

При помощи указательного и среднего пальца он изобразил победоносный жест Черчилля.

— Два. И второй я еще не выпил. Я его только заказал. Послушайте, Валерия: ведь сегодня шестое июня, необходимо спрыснуть! Как вы думаете: неужели наши славные освобожденные нормандцы не будут нынче мертвецки пьяны? Ох уж эта знаменитая нормандская «мертвецкая»!

— Да вы и сами настоящий нормандец! Настоящий Леклерк! Вы видели здесь кого-нибудь из Леклерков?

— У танка. Генеральского сына.

Опять подошла Симона.

— Симона! Еще «попугай». Фруктового соку для девушки. Ананасного, или грейпфрутового, или томатного, или абрикосового. Морковного. Или свекольного. Или брюквенного. Или огуречного. Или картофельного. Словом, вы меня понимаете.

С момента прихода Валерии он вошел в роль. Он играл. Голос у него был красивый, сильный, с хрипотцой, слова он слегка растягивал, по временам — нарочно. Расставлял он их, как француз, живущий во Франции, но вся фраза звучала у него по-иному, оттого что он чуть-чуть перемещал ударения и не так выговаривал гласные. Это был пресловутый «нормандо-пикардийский» акцент. От его голоса пахло сеном, стойлом, а для материкового уха еще и героем «пьесы из крестьянского быта».

Валерия сочла за благо улыбнуться. Когда она улыбалась, весна отогревала промерзшую северную землю.

— Абель, Абель, Абель! Вы невоспитанный мальчик, мальчик девяноста кило весу.

— Двух! Девяноста двух! Что нового в церкви?

— В церкви, разумеется, ничего нового нет! Много народу, только и всего! Я не думала, что французы такие религиозные. Осматривать ваш музей мне не захотелось. Я прошлась до самого взморья. И у меня возникла неплохая мысль. Там всюду надписи. Давайте сходим туда до завтрака?

Желания Валерии представляли собой приказы, требовавшие немедленного исполнения. Она и Абель поднялись. Она была высокого роста, но когда он стоял рядом с ней, мгновенно бросалось в глаза, какой это сильный мужчина, — ему бы лесорубом быть. Он протянул стакан по направлению к бухте с гробами, затем театральным жестом накренил его и выпил все до капельки.

Солнце скрылось. Огромный, окаймленный пеною пляж потемнел.

Набережная тоже носила назойливое название: «Набережная генерала Леклерка».

— Абель! Да это не род, а целый муравейник! У Жака тоже был родственник Леклерк — двоюродный брат, лесничий…

Она произносила имя «Жак» на канадский лад, растягивая «а».

Шрамов на домах становилось все больше: там и сям не хватало кирпичей, выбитых при огневых налетах; раны розовели на красном фоне; словно гнилые корни зубов, торчали остатки вилл; изгороди не было видно за лесом крапивы. Абель с увлечением отыскивал следы минувшего на объявленьицах об адвокатских конторах, на щитах с объявлениями о продаже недвижимого имущества, с переводом на покупателя суммы «возмещения», в зияющих воронках и ржавых проволочных заграждениях…

— Узнаете?

— По правде говоря, нет!

Она сделала хорошо знакомую ему гримасу. Все в Абеле раздражало молодую женщину, вплоть до его привычки идти, нагнув голову: «Можно подумать, что вы собираетесь кого-то убить!» Вчера он ее осадил: «Именно! У меня выработалась такая походка, оттого что я убивал». Потом она начала придираться к другому: к старой изгрызанной трубке «Денхилл», сопевшей, как засоренный водопровод, к «попугаям», к ругани, громкому хохоту и ко всем прочим выходкам, которые позволяют себе мужчины и которые представлялись ей святотатственным вторжением в ее мир. Абеля, однако, тревожило совсем другое, нечто гораздо более важное, чем настроение Валерии Шандуазель, незамужней женщины, переполненной сознанием тройного своего превосходства — превосходства интеллигентки, преподавательницы и свободной женщины, жительницы американского континента. Он ничего не мог отыскать. Главная разведывательная, всегда столь поспешно делившаяся мрачными предчувствиями и сообщавшая неприятные новости, тут упорно молчала. Минувшая война притаилась. То, что представлялось таким простым в Квебеке, когда они с Валерией толковали о предстоящем путешествии, оказалось непреодолимо сложным.