Рут Озеки - Моя рыба будет жить

— Ты слышал хоть слово из того, что я сказала?

Он поднял на нее взгляд.

— Конечно, слышал. Ну и сон у тебя был. Ты уже проверяла дневник?

Она отставила чашку.

— Ох, — сказала она. — Думаешь, надо?

Ты еще здесь? Честно, я бы нисколечки не обиделась, если я задолбала тебя настолько, что пришлось на меня забить. Я и сама на себя забила. И разве я вправе ожидать, что ты все еще здесь? Но если ты здесь (и я правда, правда надеюсь, что это так и есть), я хочу сказать тебе «спасибо» за то, что ты до сих пор хранишь в меня веру.

Так на чем мы там остановились? Ах да. Я сидела на скамейке на автобусной остановке и ждала автобуса, который отвез бы меня в храм, чтобы я могла посмотреть, как умирает моя Дзико, и еще там был старикашка в трениках, который сметал с тротуара лепестки, и грязная белая собачонка, лизавшая себе яйца, и станционный смотритель открывал двери станции. Начали прибывать первые пассажиры, ехавшие на работу, потом подошел поезд, и пара людей сошла, как оно обычно бывает на маленькой станции ранним утром. Ничего особенного, верно? Но через пару минут опять показался станционный смотритель в сопровождении какого-то типа в костюме, повертел головой, увидел меня и тыкнул пальцем. Тип, который был с ним, поклонился в знак благодарности, а когда он выпрямился, я поняла, что это был мой папа.

Я глазам не могла поверить. Я думала, он мертв. То есть, я старалась вообще не думать, потому что каждый раз, как я начинала этим заниматься, он представлялся мне в машине где-то в лесу, со своими суицидальными приятелями, задыхающимся под музыку Ника Дрейка.

Но он этого не делал. Он шел прямо ко мне, так что я быстро отвела взгляд, притворяясь, что не заметила его. Подойдя к скамейке, он стал рядом, а я продолжала наблюдать, как собака выкусывает блох. Он знал, что я знаю, что он здесь, но сказать нам друг другу было особо нечего, и разговор, когда он, наконец, состоялся, был довольно убогим и звучал примерно так:

— Привет, — сказал он.

— Привет, — сказала я.

— Ты здесь давно?

— Э-э, да? Типа, всю ночь?

— А…Ты не против, если я присяду?

— Как хочешь.

Я подвинулась, чтобы освободить ему место, потому что прикасаться мне к нему не хотелось. Он сел, и мы стали вместе смотреть на собаку, пока она не закончила свое дело и не удалилась.

— Ты приехала Обаачама повидать?

Я кивнула.

— Она больна?

Я кивнула.

— Она умирает?

Я кивнула.

— Почему ты мне не сказала?

Я засмеялась, не так, типа, «хи-хи», а, скорее, вроде: «Ага, конечно, и какого хера это бы дало?»

Он меня понял и заткнулся.

Тут из-за угла вывернул автобус, и мы оба встали. Мы были единственные пассажиры, но по-любому мы вежливо встали в очередь, я — впереди, папа — за мной, будто мы были незнакомы. Когда автобус затормозил, я сказала:

— Я думала, ты умер.

Это вышло вроде как я со стенкой автобуса разговариваю, и я не была уверена, что он меня расслышал. Слова были у меня в голове и просочились наружу, прежде чем я успела их остановить. Мне страшно не хотелось устраивать с ним разборки, так что, не получив ответа, я почувствовала облегчение. Автобус открыл двери, и мы вошли. Папа заплатил за билеты, и я пошла и села на самое заднее сиденье, а он пошел за мной. Секунду он колебался, потом сел рядом. Глубоко вздохнул, будто мы совершили чего-то глобальное, потом протянул руку и погладил меня по голове.

— Не, — сказал он. — Пока не умер.

Когда мы приехали в храм, Дзико была еще жива, но вокруг тусовалась куча народу в ожидании, когда она умрет. Кто-то из данка, несколько монахинь и священников и даже пара репортеров из газет, которые явились из-за ее возраста — она была, типа, даже немного знаменитость.

Поскольку мы были родственниками, статус VIP-ов нам был обеспечен, и нас даже сразу пустили внутрь с ней повидаться. Мудзи нас провела. Старушка Дзико лежала на своем футоне. Выглядела она такой крошечной, как очень старый ребенок. Кожа у нее стала почти прозрачной, и под ней легко можно было различить красивые округлые кости ее скул. Она глядела прямо в потолок, но когда я стала на колени рядом и взяла ее за руку, она повернула голову и уставила на меня свои молочно-голубые цветы пустоты.