Антонио Редол - Яма слепых

Однако в тот жаркий день, ничем не примечательный среди прочих, этот человек самым неожиданным образом перевернул и мою жизнь. Кому довелось бы увидеть Норберто, уже пораженного болезнью, утратившего подвижность, ослабевшего, почти не способного держать в руках малярную кисть, вряд ли мог предположить, что благодаря его гордости и мужеству, хотя их и родило разочарование, наш могущественный сеньор будет выброшен из седла.

Возможно, в тот самый момент маляр Норберто, унаследовавший ярость не одного поколения, жившего в страхе, был действительно побужден к действию борьбой землекопов за Ассоциацию, но он явился тем — это точно, — кто ускорил освобождение нашей смелости, что находилась в заточении. Сами того не ожидая, мы вдруг освободились от рекрутского, разъедающего душу страха, родились для радости, для смеха над мифами. Ведь нет ничего более полезного и нужного для тех, кто всю жизнь был обижен и жил в страхе, как получить возможность смеяться.

И в этом до грубости безжалостном смехе смешивались — да и нужно ли было их разделять? — слезы, пролитые от радости, и слезы, пролитые от горя, так как и те и другие необходимы были людям, которые столько страдали.

Теперь они видели его только издали, никогда не слыша его голоса, видели сидящим у одного из окон Башни четырех ветров господского дома в имении «Мать солнца». Он наводил на них страх, почти ужас. Был чем-то вроде грозного бога их сельскохозяйственного племени.

И бог этот был ближе любого другого к своим рабам, но только тем, что каждый день при въезде и выезде из деревни они видели его величественную фигуру, однако ни один из них не мог преклонить пред ним колени и, смягчив молитвой, вымолить справедливость или милость, даже исхитрившись получить малую толику снисходительности у любого другого, менее жестокосердого из всех суровых богов.

Теперь они видели его только сидящим. Должно быть, он сидит, думают они, потому что видят лишь плечи да голову, всегда покрытую черной кордовской шляпой с жесткими полями и низкой тульей, которую он стал носить после того, как приобрел в Испании племенного быка-производителя, столь необходимого для его коров. Из-под полей шляпы видна его густая борода да усы. Теперь и усы и борода, должно быть, совсем белые, белее лошадиной слюны.

Он удалился в Башню несколько лет назад, трудно сказать когда, и, похоже, будет пребывать гам до скончания века, безразличный ко всему на свете, надменный и мстительный, хотя патриархальная жизнь в Алдебаране зависит все так же от него. Одни — те, у кого хватает воображения, — утверждают, что видят, как вечерами он расхаживает по Башне, глядя на заснувшие поля, точно сторожит покой семейного кладбища, другие рассказывают, что встречают его в сумерках, только в сумерках, верхом на черном коне, хозяин укутан в испанский плащ, тоже черный, и что в благословенные ночи фигура его сковывает своим молчанием тех, кто желает с ним заговорить, и они теряют дар речи.

Он стал легендой, легендой на веки веков, чем-то вроде святого и тирана одновременно.

Но те, кто еще помнит его могущественным землевладельцем, место которого теперь занял его внук, рассказывают деревенским детям, указывая на него чуть заметным кивком головы и быстрым взглядом, чтобы припугнуть их, что Диого Релвас был высоким, стройным и красивым человеком, с пронизывающим взглядом живых светло-карих глаз, цвет которых напоминал старое золото.

А голос?!

О голосе его говорят как о чем-то волшебном. Голос его, бывало, перекрывал все голоса, затыкая рот всем и каждому, завораживал, околдовывал, гипнотизировал, так что уйти не удавалось никому, все оказывались в его власти.

Однако в тот вечер, когда он удалился в Башню, голос ему, как видно, изменил. И даже два дня спустя, когда он собрал своих домашних в большом зале, чтобы выразить им свою последнюю волю, он произносил странный монолог все так же тихо, с трудом выдавливая из себя слово за словом. Диого Релвас старался казаться спокойным, но волнения скрыть не сумел, хотя дрожащую нижнюю губу и прикрывала борода. Он приказал всем сесть, сам же встал во главе стола, взялся большими руками за спинку своего кресла и пробежал глазами по лицам тех, кто смотрел на него с вопросом. Нет, он, что бы с ним ни было, не собирался отвечать на их вопросы и тут же постарался предупредить даже попытку о чем-либо спросить его. Они должны были слушать его — и все.