Антонио Редол - Яма слепых

— Разумеется, сохраню. — Он пронзил взглядом своего собеседника. — Я человек чести и слова. И признаю лишь те машины, которые нужны в земледелии. Да и то не все. Некоторые можно сразу на свалку выбросить.

— А те, которые обрабатывают табак? — тут же подколол его Ботто. Вот тебе за твое тщеславие!

— Да, эти я тоже признаю. Мне приятно потакать порокам своих слуг и своих друзей. Когда пожелаешь, уступлю тебе несколько акций этой компании. Я, к твоему сведению, пайщиком-то стал только для того, чтобы иностранцы не все к рукам прибрали.

— Спасибо, Релвас, за объяснения. Я удовлетворен. Люблю твою откровенность и не забуду сделанного тобой предложения. Это я об акциях…

Все уже поднялись и продолжали разговаривать друг с другом стоя. Диого Релвас подошел к окну, чтобы закрыть его, но не переставал думать о последних словах Ботто, о его оскорбительном тоне и маленьких мышиных глазках, сверлящих, жуликоватых, циничных и лживых. Диого Релвасу Зе Ботто не нравился. Да и кому понравился бы этот тип, всеми силами противившийся тому, чтобы компания заливных земель продала ему, Релвасу, один из участков на высоком берегу Тежо? Ведь он срывал эту сделку, несмотря на закон, который разрешил ее через Национальную казну королевского двора. Диого Релвас знал, что Ботто связан с людьми из железнодорожной компании, именно они были больше всего заинтересованы в размещении промышленных предприятий около его владений, рассчитывая на транспортировку большого количества товаров.

Он вернулся к разговаривавшим и спросил:

— Ну, так завтра в Лиссабон? Десятичасовым? Все были согласны.

Тут Перейра Салданья отвел Релваса в сторону на два слова. Он просил оказать ему небольшую услугу, если, конечно, Релвас может получить несколько сотен фунтов в том банке.

— В каком? — спросил его Релвас. — Уж не в банке ли зятя?

— Именно, именно в банке твоего зятя. Все знают, что в Португальском банке у тебя рука.

— У меня?! Вот это новость!

Он приказал развезти их по домам в своем экипаже и, провожая Салданью до ворот, не переставал размышлять: как это мигелист Салданья сумел узнать о его влиянии в Португальском банке? И когда гости отъехали, Релвас какое-то время продолжал стоять, обдумывая услышанное и сказанное, а служивший у него кучером карлик Жоакин Таранта наблюдал за ним, совершенно уверенный, что хозяин плачет в одиночестве от боли, плачет вдали от дочери и внуков. Потом карлик увидел, как Релвас подошел и встал около скамьи, на которой Таранта обычно сидел вечерами после трудового дня и, глядя на звезды, раздумывал, действительно ли души умерших отправляются на небо и потом оттуда смотрят на нас, как и бог, глазами звезд. Крестьяне посмеивались и над его фантазиями, и над его физическим дефектом, но всегда просили его сочинять частушки.

Карлик был поэтом. Диого Релвас знал это и как-то после клеймения быков попросил его воспеть в стихах труд земледельца и скотовода. «По заказу не могу, ваша милость, я пишу стихи по велению сердца», — ответил кучер.

И вот сейчас, видя идущего ему навстречу хозяина, Жоакин Таранта задавался вопросом: должен ли он выразить Диого Релвасу свое соболезнование и не будет ли это дерзостью.

Хозяин хотел посмотреть на кобылу, которую он выбрал для внука. В день похорон зятя Диого Релвасу было приятно так вот, вдруг, подойти к животному и приласкать его, а почему — он не понимал. Возможно, чтобы дать себе время еще немного — обдумать то, что он считал необходимым сказать дочери, или то, что услышал от недавно уехавших землевладельцев.

По сути дела, он должен быть с ними заодно. Ведь каждый из них в отдельности был похож на идущую ко дну лодку. Да, именно так, идущую ко дну и предоставленную воле волн, которые все тащат в море.

Мысль о неизбежном поражении была связана в его сознании с воспоминанием о лодке, черной и разбитой, брошенной на берегу Тежо на волю волн, которую он увидел, будучи мальчишкой. Да, теперь ему стало понятно его желание увидеть лошадь, предназначенную внуку Рую Диого. Животное — решительное и послушное — вселяло в него уверенность; ничего кроме уверенности он сейчас не желал.

С овдовевшей дочерью Диого Релвас перебросился всего лишь несколькими словами. Он нашел ее, бледную и отрешенную, около колыбели Марии Терезы, которую она, не видя, что та уже уснула, все еще укачивала, точно усталым движением желала утишить боль в груди. Заслышав скрип двери, она резко обернулась, зло глядя на того, кто осмелился нарушить ее приказ, но тут же сникла, увидев вошедшего к ней отца. Она уже не плакала, показывать слезы кому-либо было не в ее характере. И в этом она походила на него. Ничего общего с матерью, с Вильявердесами, которые так любили выставлять напоказ свои страдания. Он-то это хорошо знал.