Салман Рушди - Стыд

Реза выслушал эту мужественную речь и ответил предельно кратко:

— Мне нет дела до игроков в поло!

Кое-кто из гостей все же добрался по развеселым и отнюдь не безопасным улицам до резиденции Хайдара. Из предосторожности все они оделись похуже, в самые старые и поношенные одежды — и никаких украшений!

В таких совсем не праздничных одеяниях гости привлекали меньше внимания простолюдинов, обычно терпимых к богачам, но сегодня, во время всеобщего ликования, готовых, возможно, и хайдаровых знатных гостей бросить в костер вместе с символическим «наследием прошлого». Да, в тот поистине удивительный день жалкий вид свадьбы удивлял более всего.

Среди перепуганных гостей совсем неуместной и чужеродной казалась умащенная, намазанная хной, увешанная драгоценностями Благовесточка. Даже более неуместной, чем на матче по поло, так круто повернувшем ее судьбу.

— Будто наша свадьба во дворце, но среди нищих, — шепнула она Тальвару.

Жених с гирляндой цветов на шее сидел рядом — молодых поместили на небольшой помост под блестящим, усыпанным зеркальными осколками балдахином. На длинных, под белыми скатертями столах томились нетронутые яства — над ними витали шальные вихри сорвавшегося с цепи времени.

Почему же гости не стали ничего есть? Не успели они оправиться от уличных страхов, как в доме Хайдаров их ждало новое потрясение; каждый получил по маленькой карточке с рукописным текстом (сколько часов трудилась Билькис!), извещавшим, что невеста — та, что и предполагалась, то есть Благовесточка, а вот жениха в последний миг пришлось заменить. «По независящим от нас обстоятельствам, — говорилось в маленькой белой (наверное, от унижения) карточке, — за жениха на свадьбе будет капитан полиции Тальвар Уль-Хак». Бедняжке Билькис пришлось написать эту фразу пятьсот пять раз, и с каждой следующей карточкой когтистый стыд глубже и глубже пронизывал душу. И к тому времени, когда собрались гости и слуги раздали им карточки, Билькис, окаменев от позора, держалась так, будто ее посадили на кол. Мало-помалу с лиц гостей сходил ужас от виденного на улицах, его сменяло осознание бедствия, постигшего семью Хайдар. Тогда одеревенел и хозяин, до него тоже дошло, что он выставлен на всеобщее позорище. А Шахбану, стоящая рядом с Суфией Зинобией, созерцала Гималаи нетронутых сладостей и фруктов и страдала так тяжко, что даже не поприветствовала Омар-Хайама Шакиля. Тот тоже объявился на сборище миллионеров, одетых точно садовники. Мысли Омара всецело были заняты своей собственной (весьма двусмысленной) помолвкой с полоумной властительницей его души, и он даже не заподозрил, что забрел в мираж далекого прошлого: над пиром этим незримо витал призрак легендарного вечера в старом доме сестер Шакиль. Карточку с «поправками» он. не прочитав, зажал в пухлом кулаке и лишь позже, обратив внимание на горы нетронутых яств, смекнул: что-то неладно.

Сходство с давнишним пиром в доме Шакиль, конечно, далеко не полное. Во-первых, к угощению никто не притронулся, а во-вторых, свадьба все-таки состоялась. Но не слышно шуток, комплиментов дамам, не слышно даже музыки — музыканты, пораженные случившимся, так и не сыграли ни одной ноты. И еще: вряд ли припомнится много свадебных застолий, где б на новоявленного жениха набрасывалась будущая золовка и душила его чуть не до смерти.

Увы, это так. Горько, но необходимо поведать вам (и с тем наложить печать забвения на тот воистину разнесчастный день), что демон стыда, вселившийся в Суфию Зинобию (когда она забылась лунатическим сном) и толкнувший ее на избиение индюшек, вновь напомнил о себе подле сверкающего шатра позорной свадьбы.

Глаза у нее подернулись мутной, с матовым блеском пеленой — как и в предыдущем приступе. Ее хрупкая, чувствительная душа не выдержала напора стыда, от которого, казалось, трещали стены шатра. Страшным пламенем полыхала девушка с головы до ног: на щеках не различить румян; на пальцах ног и рук — красного лака на ногтях.

Омар-Хайам заметил эту внезапную перемену. Но было уже поздно. Он успел крикнуть «Берегись!», и во всеобщем оцепенении Суфия Зинобия, влекомая демоном, бросилась через весь зал к Тальвар уль-Хаку, схватила его за голову и повернула раз, другой, да так резко, что чуть не сломала ему шею — капитан взвыл от боли.

Благовесточка вцепилась сестре в волосы и что было сил стала оттаскивать от капитана. Пышущее жаром тело Суфии жгло пальцы. На подмогу бросились и Омар-Хайам, и Шахбану, и Реза Хайдар, и даже Билькис, меж тем ошеломленные гости молча взирали на очередной сюрприз безумного дня. Впятером едва-едва сумели разъять руки Суфии Зинобии на шее Тальвар уль-Хака, иначе и его голова была б оторвана наподобие индюшачьей. Но тут же Суфия впилась ему в шею зубами, оставив след—знак своей ненависти, похожий на отметину с другой стороны, только та напоминала о чьей-то чрезмерно пылкой страсти. Из раны прямо на гостей, разодетых в рубище, ударила струя крови, и, глядя на многих из них (не говоря уж о родных), можно было подумать, что они только что славно потрудились на скотобойне. Тальвар верещал и впрямь как резаный. Когда Суфию Зинобию наконец оттащили от несчастного, в зубах у нее красовался клочок его кожи с мясом. (Потом, даже выйдя из больницы, Тальвар не мог поворачивать голову влево.) В туже минуту Суфия Зинобия Хайдар — воплощение семейного стыда и (уже во второй раз) его главная причина — без чувств упала на руки своему жениху, и Омар-Хайаму пришлось и виновницу, и пострадавшего срочно везти в больницу. Сто один час находился в критическом состоянии Тальвар уль-Хак, а чтобы вывести Суфию Зинобию из транса, потребовались гипнотические средства куда более сильные, чем обычно, — Омар-Хайаму к ним прибегать раньше не доводилось. А Благовесточка провела первую брачную ночь, безутешно рыдая на материнском плече у дверей больницы.