Дина Рубина - Синдикат

— Не ваше дело, — сказала она, улыбаясь…

…А уже на Тверском бульваре, по пути к «Голубой мантии», Марина увидела небольшую кучку демонстрантов, в основном молодежи, с хорошо выбритыми загривками, но были среди них и две старухи. Они курили, опираясь на большой транспарант «Жиды, выметайтесь из России!», и выглядели гораздо более оживленными и полными жизни, чем квелая молодежь.

Почему это во всех молодежных российских движениях, подумала Марина мельком, полно сумасшедших бабок, и вечно, тряся своими старыми сиськами и мятыми задами, они требуют, добиваются, вопят и рвутся куда-то под знаменами…

…Вдруг два милиционера вынырнули в толпе, заломили руки какому-то парню и поволокли его. Марина дернулась и устремилась следом, приговаривая:

— Друзья мои, что вы делаете, зачем вы ломаете руки этому молодому человеку?

Милиционер сказал:

— Женщина, отойдите!

— Давайте же уважать свободу и неприкосновенность друг друга, — волнуясь, бормотала она. — Отпустите шею этого прекрасного юноши, друзья мои!

— Женщина, я кому сказал — отойдите! — прошипел тот.

Но Марина продолжала идти следом, уговаривая быть любящими, дружественными, просто физически не в состоянии отстать, остановиться…

— Если вы сейчас не уйдете, — сказал милиционер, — пеняйте на себя!

Она все шла и шла обреченно до самой их милицейской машины.

Наконец тот взмолился.

— Слушайте, — сказал он, — ну что вы прицепились! Вы знаете, кто он такой? Он сейчас в подъезде девушку изнасиловал!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Шутливое первоапрельское действо в элитном клубе «Голубая мантия», куда пригласили и нас с Мариной, являло собой торжество пошлости, начиная с зазывной статейки в «Комсомольце», где все приглашенные писатели, актеры и дипломаты были откомментированы. Про Марину написали что-то вроде — «лихая путешественница, которую не раз ссаживали с самолетов, поездов и из воздушных шаров за то, что она всюду забывала билеты». Про меня, — что я «вернулась из жаркой ближневосточной страны на Родину, где читатели приняли с распростертыми объятиями блудного своего писателя»… Словом, это был непременный в последние годы ироничный стебок российских средств массовой информации.

Торжество пошлости сияло в позолоченных перилах полукруглой лестницы, ведущей на второй этаж, в двух несчастных, почему-то пятнистых пингвинах; словно — опустившиеся аристократы, — они пропили свои фраки в придорожном кабаке или обменяли их на засаленные зипуны холопов… Торжество пошлости глядело со всех стен, из всех зеркал, сияло во всех хрустальных подвесках казино, а то, что это казино, посетитель видел с порога: прямо в фойе стояли игральные автоматы.

Но сам шахматный турнир разыгрывался в верхнем зале, который был поделен столами на две половины: на одной происходило само действо, на второй довольно тесно были составлены игральные столы. За участие в турнире гостям выдавали бонус: жетон на 25 долларов, так что я поняла, почему эта акция оказалась для многих привлекательной. Разнообразные мои знакомые уже крутились вокруг игральных столов. Среди них перед объективами двух телевизионных камер прохаживался шахматный обозреватель газеты и нес в микрофон примерно то, что написал в газете, — то есть чудовищную пошлость.

Наконец все были приглашены сыграть партию. Я вытянула номер шахматной доски — моим партнером оказался известный поэт, к тому же отличный шахматист… Ему я покорно и жизнерадостно сдалась в первые же десять минут, еще и потому, что хотелось поближе взглянуть на аттракцион, ради которого сюда созвали публику: на шимпанзе, играющего шахматную партию. Его привела хозяйка — смуглая, явно цирковая женщина с железными руками и негромким резким голосом.

Одетый в ослепительную рубашку с бабочкой и строгий, изящно сидящий на нем костюмчик, шимпанзе производил впечатление трогательное до слез. Самым ужасным было то, что вместе с бабочкой на шее у него был надет ошейник с длинной цепью, за которую хозяйка постоянно дергала и куда-то его тянула. Он сидел над шахматной доской, позируя фотографу, который бегал вокруг и щелкал фотоаппаратом. Сидел, опустив лоб на сгиб необычайно длинной волосатой кисти руки, настолько человеческой, что назвать ее лапой было просто невозможно. Когда съемка кончилась, хозяйка дернула за цепь, шимпанзе послушно и безучастно слез со стула, на котором сидел, болтая недостающими до пола ногами в маленьких, потешных, но очень настоящих ботиночках, и вперевалку пошел к выходу. Он шел прямо на меня, и мы засмотрелись друг на друга. Я — потому, что сразу полюбила его всем сердцем, он — потому, что на мне была серебристая блузка. Вдруг он остановился, распахнул длинные, как крылья, объятия и засеменил ко мне вперевалочку. Мне тоже вдруг страшно захотелось его обнять, а я не всякого человека тянусь обнять даже и по убедительному поводу, — я тоже раскинула руки и подалась ему навстречу… Но его хозяйка тихо и резко прикрикнула: