Дина Рубина - Синдикат

Выпив вторую рюмку, она потеплела лицом, глаза оживились… Стала рассказывать: вот так и живет здесь.

— Прямо здесь, в отеле? — спросил Яша.

Да, прямо здесь. Мазу держит милиция. В день она платит милиционеру 50 долларов и за номер в гостинице — 50. Итого, вынь да положь сотню в день. Вот вчера, говорит, был пустой день. Ну, потеряла сотню. А позавчера заработала 300. Минус сотня, двести — чистый заработок. А заработать ей нужно 5 тыщ. Две у нее уже есть.

— Почему именно пять тысяч? — спросил Яша.

— Дом для сына строю, — ответила она. — У нас там примерно эти деньги нужны на дом…

Она поинтересовалась — откуда Яша, он сказал — из Питера. Правила департамента Бдительности он знал неплохо. На Эдмона не оборачивался, просто спиной чувствовал, что уже оба они — и Шая тоже, — торчали у выхода, на случай, если Яакова заманят и вознамерятся брать в заложники…

Яша заказал рыбный салат на двоих, еще по пятьдесят коньяку, они с Анджелой выпили (имя она, конечно, придумала…), он стал расспрашивать о жизни там у нее, дома… о событиях последнего времени.

Она сказала:

— Зря сунулись в Афганистан. Не надо затеваться с исламом. Плохо будет. Не стоит трогать ислам!

Яша, все еще помня правила Бдительности, осторожно заметил что-то о методах ведения войны мусульманами, об их излюбленной манере — резать головы пленным гяурам.

— Так мы же сначала предлагаем принять ислам! — запальчиво возразила она.

— А вот ты, — спросил Яша, — если б тебе предложили христианство принять, — ты как, согласилась бы?

Она искренне удивилась:

— Конечно! Можно согласиться, а потом опять молиться своему богу. Жизнь же дороже! А если ты такой дурак, что тебе жизнь недорога, так поделом тебе: голова с плеч!

Потом она уже прилично захмелела, стала слишком громко рассказывать о своей жизни, жаловаться, убеждать Яшу подняться в номер. Он оглянулся на входную дверь. Стоят… Маячат…

— Нет, детка… — вздохнул он… — Ты не гляди, что я такой здоровущий на вид… Я знаешь какой больной… Ужас!

И она смирилась с убытком на этот вечер. Яша еще поставил рюмочку, решив, что насрать ему на этих героев там, за дверью… Слушал сбивчивый рассказ неюной женщины о жизни в бывшей республике Союза ССР… Вот, говорила она, вот до чего вы, русские, нас довели…

И когда, назло стоящей в сторонке нашей хунте, он проводил ее до лифта, напоследок она сказала ему:

— Я рада, что наконец-то нашла такого русского, чтобы высказать ему в лицо все, что о вас думаю!

…В холле все еще пел скворец под аккомпанемент арфистки. Даже сидя, та выглядела высокой: спина натянута, как струна. Ладонью она успокаивала струны арфы… Странно, подумал Яша, за всю свою жизнь ни разу не встречал некрасивой арфистки. Все они были хрупкими и статными одновременно, со строгим лицом и сильными руками старательной прачки…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Microsoft Word, рабочий стол,

папка rossia, файл sindikat

«…непременный „экшн“ любого гранд-слета синдиков, где бы тот ни проходил — торжественная Церемония поминовения жертв.

Это удобно: наша история в середине двадцатого столетия сложилась таким образом, что чуть ли не в каждом лесу вы наткнетесь на какое-нибудь кучное захоронение от десяти — чего там мелочиться! — до ста, а то и больше тысяч народу. Так что гранд-слет можно назначать, вслепую ткнув пальцем в карту…

В Минске это знаменитая «Яма» — нечто вроде киевского Бабьего Яра.

Нет ничего более унылого, более для меня принужденного, чем эти церемонии. Сентябрь, слякотный, мелко моросящий дождем день, чиновные бонзы Синдиката; впереди и позади автобусов — нанятый эскорт милицейских машин; казенные венки, фальшивящий хор девочек местной еврейской школы; высотный жилой дом, так буднично, так пошло громоздящийся на краю ямы, и несколько жителей, с любопытством глядящих из окон на толпу евреев внизу.

Все было собрано, все согнано так, чтобы и эта церемония прошла обыденно и сухо, как все вообще человеческие церемонии с установленным каноном.

Но вышел рарвин, стал читать простуженным голосом «Изкор» [3], потом «Эль меле рахамим» [4], девочки запели слабыми голосами какую-то молитву, и — готово дело: все это замкнуло во мне мгновенно хороводом желтых листьев в сером тяжелом небе, отчаянным, страстным, обморочным порывом любви ко всем этим моим братьям и сестрам — и тем, кто упал здесь под головокружительной каруселью голых ветвей, и тем, кто стоял сейчас, бормоча «Амен» перед лицом полной неизвестности в самом ближайшем будущем…