Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— Который?

— «Эликсир молодости».

— Пожалуйста, пожалуйста,— бросился выполнять просьбу Николай Сергеевич, засуетился у стеллажа, извлек из кипы бумаг толстую папку.— Вот.

Киям-абы вновь по-молодецки вскочил, сунул папку под мышку.

— Яры, ладно... Желаю здравствовать!

— У-ту-ту! Куда заторопились? Побеседуем, ведь как много, оказывается, интересного у каждого из нас, а мы в себе носим...

— Нет, нет, сау булыгыз [10] Сау булыгыз (тат.) — бывайте здоровы. ! Чау-у!

Киям-абы ушел.

Пришел Гайнан. Под мухой. Завел речь о животных, о том, что исключительно из-за любви к братьям нашим меньшим работает в цирке. Он сказал не «работает», а «ангажируется».

— Как их там истязают! Особенно хищников. Голодом морят, лупят, только бы на задние лапы поставить. И чем крупнее животное, тем ему больше достается. Не так ли и у людей? Тут уж целая система дрессировки — милиция, полиция, суд, армия... Не зря передние ноги у людей атрофировались. Знаете, во что они превратились? В руки, думаете? Ошибаетесь. Они превратились в орудие, пригодное исключительно для козыряния: «Есть! Так точно!..» Я для Барина сегодня утром говядинки свежей взвесил, так, думаете, они кинули ему хоть кусочек, эти дрессировщики, эти бурбоны заслуженные да народные? Шиш с маслом! Сами все сожрали. У льва, видите ли, разгрузочный день. Разгрузочно-то — разгрузочный, а мяса со склада взяли. А-арт-исты!.. Вообще дрессировщиков за артистов не считаю — живодеры! Дурова вспоминают, о доброте говорят, любовь превозносят. Любовь, любовь... А знают ли они, что такое любовь? Любовь это...

И Гайнан без всяких переходов принялся вещать о любви к женщине. Он говорил тоном профессора на лекции, что взаимоотношения с «прекрасным полом» — это целая наука, в которой он, Гайнан Фазлыгалямович Субаев, собаку съел.

Шаих морщился, как от зубной боли.

Вскоре он вышел. Гайнан и вслед не взглянул. Я остался на скрипучем венском стуле с книгой в руках.

— Вот вы, Николай Сергеевич, никогда не были женаты, и вам трудно понять...

Как мельничная лошадь с мешком овса на морде, Гайнан крутил круг за кругом одно и то же. Николай Сергеевич добросовестно слушал, добросердечно отвечал, пока гость не отколол:

— А у вас была хоть одна женщина в жизни? Похоже, что нет, а?

Он произнес это, не сдержав усмешки, и посмотрел на меня, как на пустое место. Глаза его, казалось, еще дальше друг от друга разбежались. Я погрузился в книгу с головой, ждал, что ответит Николай Сергеевич, покраснев до корней волос и прокляв себя за то, что не ушел вместе с Шаихом.

Николай Сергеевич растерянно кашлянул, повел ладонью по пегой, кустиками седой щетине. Не зная, как ответить, взглянул на меня. В глазах его я прочел протест. Безмолвный протест интеллигента до мозга костей. Говорить неправду он не привык, не умел, так же, как не умел противостоять хамству. А Гайнан с пьяной тупостью настаивал на ответе:

— Ну, хоть одна?.. Хоть разок?

Я что-то забормотал, пытаясь перебить его, но по-настоящему это сделал Шаих. Он приоткрыл дверь и вызвал отчима:

— Иди, мать зовет.— И добавил для убедительности:— Женаа-а...

— Ща-а-ас,— пытался тот отмахнуться.

— Не щас, а сейчас же.

Гайнан фыркнул:

— Чего ей еще?!

Но повиновался, зашаркал по газетному коврику к выходу.

По тому, как долго Николай Сергеевич не мог взять в руки ни рукописи, ни карандаша, отложенных с приходом гостей, можно было представить, насколько он не в себе. Он не имел привычки гулять на улице без дела, а тут сунул ноги в ботинки:

— Пойду-ка я, Ринат, вечерним небом подышу, а ты сиди, если хочешь, читай.

Я остался.

Было слышно, как Николай Сергеевич грузно ступал по сенной лестнице за стеною.

Скоро одному мне надоело, после услышанного, после рассказа Кияма-абы, выступления Гайнана не читалось, и я тоже подался из дому.

...Николай Сергеевич, без плаща, без берета, облитый с ног до головы лунным светом, держался за куст сирени и тянул шею к ясному, перламутровому от звездных россыпей небу. Я впервые видел его, оторвавшего голову от груди.

— Спутник,— сказал он, когда я подошел,— вон летит...

Я забегал глазами по созвездиям.

— Где? А-а... Вижу! Как звезда. Только движется.

Мы долго провожали взглядом земного посланца. О чем тогда думал Николай Сергеевич, глядя в бездну миров и галактик? Вероятно, все о том же, о своем неизменном... О том, что придет великанье время, и космические корабли повлекут людское племя от планеты к планете, от острова в океане мироздания к острову, открывая новые миры и населяя новые космические пространства, понесут в бесконечность и бессмертие. Где-то останется крошка Земля, праматерь Человечества, о которой большинство людей будут знать лишь по истории, так как появятся на свет далеко-далеко от нее за тысячи световых лет пути. Он говорил нам, что в большой космос люди устремятся целыми колониями, в хитроумных межгалактических ковчегах. Одни поколения одной экспедиции будут сменяться другими поколениями того же самого отряда, той же самой семьи космонавтов. А как же иначе: расстояния в космическую эру — это прежде всего время, целые жизни времени, затрачиваемые на полет. Мы еще не можем в полной мере знать, какие сюрпризы готовят нам пространство и время, когда человечество ринется на штурм вселенной. «Одно мне кажется безусловным,— говорил он,— всечеловеческий поход в большой космос может начаться лишь при всемирном братстве, при всеземном коммунизме. От всеземного коммунизма к Союзу коммунистических цивилизаций космоса — вот путеводная звезда, которая сможет вывести наш земной корабль из бурь безумных войн, братоубийства и самоубийства. Время того светлого пути мы не застанем, оно придет в нескором будущем, но всмотреться в очертания его лица мы можем».