Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Посетителей к Николаю Сергеевичу было не счесть. И среди прочих была та, многие годы будоражившая мое воображение, таинственная Татьяна Георгиевна Родимцева, о которой я слышал многажды, но всегда как-то недомолвленно, всегда как-то с обрывом на полуслове. Появилась она в больнице во время моего дежурства. Маленькая, худенькая пожилая женщина с осунувшимся лицом. Я встретил ее в коридоре и проводил в палату.

Узнав в седобородом старце Николая Сергеевича, она вспыхнула юным, точно с мороза, румянцем, и я вдруг увидел на ее, как мне сперва показалось, невыразительном лице пронзительно-синие глаза.

Я оставил их в палате наедине, появляясь изредка лишь затем, чтобы исполнить кое-какие обязанности сиделки.

Они разговаривали долго. На протяжении всего свидания она держала его большую вымазанную в каком-то темно-буром препарате руку в своей маленькой, белой, словно извиняясь за какие-то давние ошибки, словно согревая и согреваясь после долгих лет его и своего одиночества и словно никогда и ни за что уж она эту руку не отпустит. Она говорила, стараясь при мне называть его Николаем Сергеевичем, но нет-нет, да и слетало с ее уст незнакомое мне и очень близкое ей: «Николенька».

— Сегодня, Николенька, два праздника.

— Каких?

— Благовещение и вербное воскресенье.

— Сегодня? Да нет же, это по старому стилю сегодня, — улыбался, наверное, впервые после операции Николай Сергеевич.

— Ах, — огорченно восклицала она, — когда же я перестану путаться в этих старых-новых временах!

В тот же день Татьяна Георгиевна вписала свое имя в график дежурства у постели тяжело больного и была возле своего Николеньки и в больнице, и дома и затем вновь в больнице до конца.

Не стало его в сентябре. Через месяц после операции начались осложнения. Угасал Николай Сергеевич медленно и мучительно в непримиримой борьбе с подступающей смертью. Умирать ему, с юности равнодушно и трезво относившемуся к своей персоне и к своей жизни, этой сверхмгновенной и сверхмикроскопической в сонмище миров и галактик искорке страстей и желаний, вдруг с появлением Татьяны Георгиевны страстно не захотелось. За неделю до смерти он наивно показывал мне язык и говорил: красный ведь, без никакого налета язык, и аппетит превосходный... Да, да, отвечал я, организм ваш и не думает сдаваться. У него и в последний день был хороший аппетит.

Николай Сергеевич умер с верой, что Шаих жив, что друг его находится на излечении в санатории «Васильево» — это в сорока минутах езды от города, — откуда мы почти ежедневно привозили ему многословные приветы. Николай Сергеевич верил нам. Или так нам казалось?

Похоронили его в тени векового дуба, вблизи обсерватории. Стоит ли упоминать?.. Но это так было, и это, пусть и суеверным образом, но еще раз, хотя бы только и для меня, послужило подтверждением его чрезвычайной в последние дни охоты жить, пылкого желания хоть ненадолго зацепиться, остаться на этом грешном белом свете.. и я после долгих колебаний решил и этот эпизод вынести из пределов моей частной памяти. К стыду нашему, а может, это сама судьба, но мы гроб с телом Николая Сергеевича, заколоченный, готовый к погребению гроб, над могилой не удержали, и он рухнул изголовьем вниз, и Николай Сергеевич, будто живой, взмахнув руками, будто даже пытаясь ими высвободиться из несправедливого заточения, выскочил из неожиданно разверзшейся западни по пояс и замер. Как мы запихивали его обратно — с ума сойти можно.

Жизнь — явление временное. Но пусть это временное было бы во времени попродолжительнее. Что человеку — челу века! — каких-то пятьдесят — девяносто лет жизни. Впрочем, мир наш вокруг и изнутри относителен. Сгинувшим вчера горцу-долгожителю и волжской бабочке-поденке все — и прошлое, и настоящее, и будущее — одинаково и безразлично. Но нам-то, нам, живым, — нет. Смерть для живых самая большая несуразность. А смерть в шестнадцать... Этому просто названья нет.

Два выстрела лишили Шаиха и малейшей возможности своими молодыми, здоровыми силами побороться со смертью. Николай Сергеевич поборолся, но немолодой и нездоровый его организм оказался много слабее сконцентрированной силы нескольких граммов свинца. Зато Киям-абы, заранее объявивший о своей скорой смерти и мирно ее ожидавший, как-то незаметно, сам собою поправился.

Когда я бываю в родном городе, то непременно захожу к нему. На первый мой вопрос о самочувствии он всякий раз отвечает одно и то же, он вспоминает «Эликсир молодости» Николая Сергеевича и высказывает опасение подобно его литературному герою вовремя не умереть.