Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

И вот мы втроем на залитой вешними ручьями и солнцем улице. Шел четвертый час дня, а журчащий и сверкающий день сдаваться тьме и льду не собирался.

Гайнана мы увидели первыми. Из глубины двора. Мы увидели и то, как он нас увидел: втянул голову в плечи, в одну сторону дернулся, в другую и наконец бросился по Алмалы через завал угля к школе. Не сговариваясь, Ханиф и я припустили следом, а Юлька поспешила туда, откуда только что выбежал дезертир.

Несмотря на возраст, бывший «военный майор» рванул борзо. Прямо-таки как заправский спринтер. Только пыль водяная из-под драпового пальто. Ни разу не поскользнувшись, донесся до школы, юркнул в хозворота, миновал двор, гаражи, сарайчики, перемахнул через забор, за которым начинались Ямки — простор, воля, своеобразный загород в черте города. Дай бог ноги! Но там-то и стал выдыхаться ветеран, падать стал, то и дело соскальзывая с узенькой тропки в глубокий, влажный, рыхло-зернистый снег. Падать и стрелять. Стрельнул он в нас четыре раза. Ханиф пальнул дважды. Один раз в воздух. А когда четвертая фашистская пуля из гайнановского «вальтера» прожужжала совсем уж близко над нашими головами (мы не знали, что она последняя), Ханиф, приостановившись и для упора подставив под своего «Макарова» локоть, саданул прямо по цели. Черный драп отлично просматривался на белом овражьем снегу. Гайнан словно бы опять поскользнулся, сел в сугроб и больше не встал.

Пуля попала ему в ногу, сзади, чуть повыше коленного сгиба, короче — в ляжку. В блестящих хромовых сапогах, в драповом пальто нараспашку, завскладом сидел недвижно и орошал своей теплой кровью холодный, бесчувственный сугроб, в котором бесполезно стыли груды схороненного им мяса. И еще кое-что.

Опять весна. Опять май. Словно впервые распускаются под солнцем клейкие листочки на липах, и я словно впервые вбираю их волнующий терпкий дух.

Стою на бывшей нашей улице. Сколько лет прошло, сколько весен прошелестело! На месте нашего дома возвышается девятиэтажка с огромным сплошь стеклянным продуктовым магазином в основании. Туда-сюда бликуют солнцем стеклянные двери. Народ заходит, выходит, смеется, разговаривает, хмурится, молчит, покашливает... Другая жизнь, другие люди, другое время. И ни сухой былинки оттуда, из наших далеких годин. И дом, и голубятню, и яблоневый сад придавила эта могучая гора из железобетона и стекла. В общем-то красивое строение, чье-то, должно быть, родимое гнездо.

Люди продолжают жить и после своей смерти. Они живут, пока живы их друзья. Почему именно только друзья? Потому что речь о Шаихе Шакирове и Николае Сергеевиче Новикове, у которых детей, как известно, не было. Один не успел, другой опоздал...

Шаих скончался через день после схватки с дезертиром, в больнице, не приходя в сознание. Его похоронили на нашем татарском кладбище рядом с отцом. Его провожала вся Алмалы, кроме одного, самого любимого человека — Юльки, которая лежала в больнице, в той же больнице, где лежали и Шаих, и Николай Сергеевич Новиков. Их всех вместе в бесчувственном состоянии доставили туда с Алмалы одним рейсом в двух машинах скорой помощи. Юлька ведь первая обнаружила истекающих кровью Шаиха и Николая Сергеевича. Сначала Николая Сергеевича, а потом, за печью под стеллажами в битой, опрокинутой посуде — Шаиха. И сердце ее не выдержало, какой-то клапан в нем безжалостно (или напротив — сжалившись) захлопнулся, и она легла рядышком со своими друзьями. В клинике врачи сказали отцу, что надежды практически никакой. Но мотор в груди человеческой устройство поразительное. Сконструированное слепыми необразованными силами природы, оно порой вдруг наперекор всем авторитетным мнениям восстает и самоисцеляется. Одним прекрасным утром обреченный вдруг поднимается и своим ходом отправляется домой. Такое же вот произошло и с Юлькой, только домой она не отправилась (слишком степенный глагол), а просто-напросто сбежала.

А Николай Сергеевич прожил еще полгода. Пуля попала ему в живот. Очень сложная операция, длившаяся около пяти часов, прошла, как сказали врачи, удачно. И действительно, уже через неделю он без труда мог говорить и с некоторым трудом читать, делать заметки в блокноте и принимать посетителей. О смерти Шаиха ему не сообщалось. Ему сказали, что Шаих тоже ранен, находится в другой больнице, и дела у него тоже идут на поправку. Легковерный Николай Сергеевич поверил. Он всегда и охотно верил во все светлое и доброе. Да и мы, надо сказать, врали искусно.