Джек Керуак - Ангелы Опустошения

Они с Коди в полном согласии по поводу всего, я вдруг понимаю что преуспел в своем ожидании что между ними все уладится и они будут друзьями – Так и случилось – Теперь в обоих очень мало следов сомнения – Что же касается меня, то я в возбужденном состоянии поскольку два месяца просидел в темнице на семи ветрах и всем теперь доволен и проникнут, мой снежный взгляд на световые частицы что пронизывают всю сущность вещей, проездом, я ощущаю Стену Пустоты – Естественно совершенно в моих интересах видеть что Коди и Рафаэль рады друг другу, все это относится к тому ничто которое есть всё, у меня нет причин обращать в шутку отсутствие приговора вынесенного Вещам Отсутствующим Судьей который выстроил мир не строя его.

Коди высаживает нас в Чайнатауне весь аж светясь поскорее поехать домой и рассказать жене что выиграл, а мы с Рафаэлем шагаем по Грант-стрит в сумерках, собираясь разойтись в разные стороны как только поглядим фильм ужасов на Маркет-стрит.

– Я просек что ты имел в виду Джек про Коди на скачках. В самом деле смешно было, в пятницу снова поедем. Слушай! Я пишу по-настоящему великую новую поэму, – тут вдруг он видит цыплят в корзинах во внутренностях темной китайской лавчонки, – смотри, смотри, все они умрут! – Он останавливается посреди улицы. – Как мог Господь создать такой мир?

– А загляни внутрь, – говорю я, на черные ящики полные белого, – бьющиеся голу́бки – все маленькие голубки умрут.

– Я не желаю такого мира от Бога.

– Я тебя не виню.

– Я это и имею в виду, я его не желаю – Что за смерть! – показывая на животных.

(«Все твари дрожат от страха наказания», сказал Будда.)

– Им рубят шеи над бочонком, – говорю я, пропуская некоторые звуки что типично для беглого французского, Саймон тоже так делает поскольку русский, мы оба немножко заикаемся – Рафаэль же никогда не заикается —

Он лишь распахивает пасть и выдувает

– Все это маленькие голубки умрут глаза у меня давно бы раскрылись. Мне все равно это не нравится, мне плевать – О Джек, – внезапно лицо по-настоящему кривится оттого что он видит этих птиц, стоя на тротуаре темной улицы перед лавкой, не знаю было ли уже так раньше чтобы кто-то чуть не плакал перед чайнатаунскими витринами с битой птицей, кто ж еще мог так поступить только какой-нибудь молчаливый святой вроде Дэвида Д’Анджели (еще появится) – и гримаса Рафаэля заставляет и меня тоже быстренько пустить слезу, я вижу, я страдаю, мы все страдаем, люди умирают у тебя на руках, этого не вынести и все же надо продолжать как будто бы ничего не происходит, правильно? правильно, читатели?

Бедный Рафаэль, видевший как отец его умер в образах вервия, в суматохе своего старого дома, «У нас в погребе на шпагатах красный перец сушился, моя мама прислонилась к печи, моя сестра рехнулась» (сам так описывал) – Луна сияет на его молодость и вот эта Смерть Голубок глядит ему прямо в лицо, как вы и я, но милый Рафаэль это уж слишком – Он всего лишь дитё, я вижу как он отпадает и спит среди нас, оставьте малыша в покое, я старый охранник нежной банды – Рафаэль будет спать в руне ангелов и вся эта черная смерть вместо того чтобы быть вещью прошлого я предрекаю станет пробелом – Не вздыхать, Рафаэль, не плакать? – поэт обязан плакать —

– Им зверюшкам этим шеи птицы отчикают, – говорит он —

– Птицы с длинными острыми ножами что сияют в полуденном солнце.

– Ага

– А старый Цинь Твинь Тонь он живет вон там наверху в той квартирке и курил опий мира – опии Персии – у него есть только матрас на полу, переносное радио «Трэвлер», да все его труды под матрасом – Про это сан-францисская «Кроникл» писала как про жалкие гнусные лачуги

– Ах Дулуоз, ты безумен

(Чуть раньше в тот день Рафаэль сказал, после того всплеска вздернуторукой речуги, «Джек ты гигант», имея в виду гиганта литературы, хоть еще чуть раньше я говорил Ирвину что чувствую себя облаком оттого, что наблюдал за ними все лето Опустошения, я и сам стал облаком.)

– Просто я —

– Я не собираюсь об этом думать, я пошел домой спать. Я не хочу видеть снов про загубленных поросят и мертвых цыплят в бочонке —

– Ты прав

Мы потихонечку пилим прямиком на Маркет. Там влезаем в кино про чудовищ и сперва врубаемся в картинки на стене.

– Это никудышняя картина, нам на нее нельзя, – говорит Рафаэль. – Нет чудовищ, только лунатик в костюме, я хочу посмотреть чудовищных динозавров и млекопитающих чужих миров. Очень надо платить пятьдесят центов чтоб зырить парней с машинами и панелями – и девку в чудовищной спасательной юбке. Ах, давай свалим. Я иду домой. – Мы дожидаемся его автобуса и он уезжает. Завтра вечером встретимся с ним на обеде.