Джек Керуак - Ангелы Опустошения

Я частенько заходил к нему в контору и смотрел как он работает, наблюдая за его конторским стилем («Эй ты долбоёб поди сюда») и за тем как щелкает его речь («Что это с тобой такое, да любое малюсенькое самоубийство в старой Западной Виргинии стоит десяти тонн угля или Джона Л. Льюиса! [133]») – Он следил за тем чтобы самые (для него) важные и грустнопупсичные истории проходили по каналам АП [134]– Он был любимцем самого дрёбаного президента целой информационной сети. Загребущего Такого-Растакого Джо – Его квартира где я колбасился днем кроме тех дней когда чаевничал за кофием с Эриксон была прекраснейшей квартирой на Манхэттене по-своему по-жюльеновски, с балкончиком выходящим на все неоны и деревья и уличные движения Шеридан-сквер и с холодильником в кухне полным кубиков льда и кока-кол с которыми можно кирять ваш старый виски «Партнерский выбор» – Я проводил день за разговором с женой Нессой и детишками, которые шикали на нас когда в ТВ возникал Микки-Маус, затем в своем костюме входил Жюльен, расстегнутый ворот, галстук, со словами

– Черт – вообрази приходишь домой после тяжелого дня на работе а тут этот маккартист [135]Дулуоз, – и иногда с ним приходил кто-нибудь из помощников редактора вроде Джо Скрибнера или Тима Фосетта – Тим Фосетт был глух, носил слуховой аппарат и был страдающим католиком, но все равно любил страдающего Жюльена – Плюх, Жюльен падает в свое кожаное мягкое кресло перед разведенным Нессой огнем и покручивает усы – У Ирвина и Хаббарда к тому же была своя теория что Жюльен отпустил усы чтобы выглядеть старше и уродливей каким он вообще не был —

– Есть чего-нибудь поесть? – говорит он, и Несса выносит половинку жареной курицы которую он отрывочно пощипывает, пьет кофе и вопрошает не спущусь ли я еще за пинтой «Партнерского выбора» —

– Плачу половину.

– Ах вы кануки вечно платите половину, – поэтому мы спускаемся вместе с Почки черным спаниелем на поводке, а перед винным магазином заруливаем в бар и пропускаем несколько хлебных с коками глядя в телевизор со всеми остальными ньюйоркцами которые печальнее нас.

– Дурная кровь, Дулуоз, дурная кровь.

– Ты это к чему?

Он неожиданно хватает меня за рубашку и дергает так что отлетают две пуговицы.

– Зачем ты мне вечно рубашку рвешь?

– Ах а мамочки твоей нет чтоб их обратно пришить, а? – и дергает сильнее, разрывая мою несчастную рубашку, и печально на меня глядит, печальный взгляд Жюльена это взгляд который говорит:

«Какое говно чувак, все эти твои и мои маленькие тугозадые замыслы 24 часа в сутки бегать дисциплинированно по часам – когда мы все отправимся на небо мы и знать не будем о чем вообще было вздыхать или как мы выглядели». Я как-то встретил девчонку и сказал ему:

– Девчонка которая прекрасна, грустно, – и он ответил

– Ах все прекрасны и грустны.

– Почему?

– Тебе этого не понять, канук с дурной кровью —

– Почему ты все время говоришь что у меня дурная кровь?

– Потому что у вас в семье растут хвосты.

Он единственный человек на свете которому можно оскорблять мою семью, в самом деле, поскольку он оскорбляет семью самой земли.

– А как насчет твоего семейства?

Он даже не слышит а потому не отвечает —

– Если б у тебя на голове была корона тебя пришлось бы повесить еще быстрее. – Обратно наверху в квартире он начинает дразнить сучку возбуждая ее: – Ох какой у нас черный сочащийся зад…

Происходит декабрьская пурга. Приезжает Рут Эриксон, как договаривались, и они с Нессой все говорят и говорят пока мы с Жюльеном проскальзываем к нему в спальню и спускаемся по пожарной лестнице в снегу чтоб шваркнуть по бару добавить хлебной с содовой. Я вижу как он проворно спрыгивает подо мной, поэтому сам предпринимаю такой же легкий прыжок. Но он-то уже так раньше делал. С этой раскачивающейся пожарной лестницы до тротуара десятифутовый пролет и падая я это соображаю но недостаточно быстро, и переворачиваюсь в полете, и приземляюсь прямо на собственную башку. Тресь! Жюльен приподнимает меня с окровавленной головой.

– И все это лишь ради того чтоб сбежать от баб? Дулуоз ты выглядишь лучше когда весь в крови.

– Это все дурная кровь вытекает, – добавляет он в баре, но в Жюльене ничего жестокого нет, только справедливое. – В старой Англии из них кровь шла как сумасшедшая, – а когда замечает гримасу боли у меня на лице преисполняется сочувствия.

– Ах бедный Джек, – (прислонив свою голову к моей, как Ирвин, по тем же самым и все же не по тем же причинам), – надо было тебе остаться где б ты ни был прежде чем приехал сюда, – Он подзывает бармена и просит меркурохром обработать мою рану. – Старина Джек, – есть и такие времена когда он становится абсолютно кроток в моем присутствии и ему хочется знать что я на самом деле думаю, или же он на самом деле думает. – Твои мнения теперь ценны. – Первый раз когда мы с ним встретились в 1944 году я подумал что он вредный молодой говнюк, и единственный раз когда я обкурился конопли при нем то предугадал что он против меня, но поскольку мы постоянно были пьяны… и все же. Жюльен с его прищуренными зелеными глазами и стройной жилистой мужской силой Тайрона Пауэра колотит меня. – Поехали поглядим на твою девчонку. – Мы берем такси к Рут Валер по снегу а как только входим и она видит что я пьян то вцепляется пятерней мне в волосы, дергает, выдирает несколько волосин из моего места такого важного для расчесывания и принимается лупить меня кулаками по физиономии. Жюльен сидит и обзывает ее «Дубиной». Поэтому мы снова сваливаем.