Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С

Под конец своей лекции Аннели утомилась и говорила уже с закрытыми глазами. Я встала. Она с трудом подняла веки, взяла меня за руку своей мягкой и круглой белой рукой (сейчас я вижу, что у нее, конечно же, опухли и щеки, и руки от всех этих лекарств и несчастий). Я склонилась над ней, поцеловала ее в щеку и ощутила, как с нее на весенние губы дохнуло осенним холодом. Мой поцелуй был совершенно бесстрастным. Я подавила в себе всякое влечение прежде, чем по-настоящему отдалась ему вволю. И в этот миг пора невинности закончилась. Я пережила первое отрицание из тех, что свойственны взрослому человеку.

В почве моей души на стебле раскрылся крошечный бутон, черный и лохматый, – незабудка пустила корни. В одиннадцатилетнем человеке произросла женщина. И я с самого начала не захотела принять ее. Ведь разве не это попросила меня сделать Аннели? От всех уроков этого большого дня у меня в голове возник сумбур.

Она красиво улыбнулась мне и показала глазами на маленькую изукрашенную коробочку, стоявшую на стуле возле раскрытой двери. Она была величиной с дедушкину коробку для сигар, квадратная, покрытая черным лаком и усеянная черными жемчужинами, с маленьким зеркальцем на крышке; я увидела в нем отражение своей жадности. Конечно, это была шкатулка для драгоценностей. Я вынула лилипутский крючок из петли и откинула крышку. Шкатулка была пуста, но дома у меня была всякая всячина, которую можно было в нее положить: Аннели дарила мне ее в прошедшие недели. Внутри шкатулка была обита розовым бархатом, источавшим аромат, который манил меня, притягивал к этому черному ящичку, розовому внутри. Я получше вдохнула этот сильный запах, который, скорее всего, был смесью ароматов разных духов, которые в часы ласок приставали к чарующей плоти и дополнялись тем, что отдавало от себя тело: п о том с загривка и росой из-под мышек.

И я ощутила, как меня манит женский букет: «Сюда, сюда, девочка! Ты тоже станешь женщиной, женщиной! Тебе от этого не уйти, не уйти! Приди, со своим детским лоном, улыбкой с ямочками и позволь мне заполнить их недоверием и невзгодами. Тебе тоже придется ковылять по жизни под бременем грудей, наносить на себя крем, духи, краску, бороться с ожирением, возиться с месячными, с трудными родами, а потом упасть в цене, как баранина, в стране морщин, а потом тебя выбросят на свалку жизни. Женщина, женщина! Блаженная неволя поджидает тебя за красным платьем. Ты думала, ты ребенок, который станет человеком, но теперь ты поймешь, что тебе суждено стать всего лишь самкой человека».

Шкатулка оказалась последним подарком Аннели, потому что на следующий день она не вышла к дверям, и потом тоже, когда я, пошатавшись по музеям и паркам, неуверенно подошла к дому. Может, она умерла, а может, я ей просто надоела? Может, она следующие четыре года пролежала в постели и писала там бессмертную повесть о любви, которая так и не увидела свет, потому что никто не предполагал, что такая красивая женщина еще и пишет. Да, или, может быть, она собралась и отчалила на поезде вниз по вытянутой руке Гитлера, по его плечу и шее, въехала в одно ухо и выехала из другого – прямо в царство Муссолини.

Смысл военного времени в той или иной степени заключался в том, чтоб люди разлучились, потеряли друг друга. В войну все были одинокими. Даже солдат, которого выучили быть просто каской в своей роте. Даже его жена, которая вместе с сотней таких же женщин, как она, стояла у конвейера дома. Даже узник, спавший в переполненной камере.

Но самым одиноким явно был фюрер. Я сомневаюсь, что за всю историю человечества кто-нибудь был так одинок, как Адольф Гитлер. Неспроста он обязал всех своих соотечественников приветствовать его по имени: «Хайль Гитлер!» И никогда не предпринималось более масштабной попытки исцелить душевные муки одного-единственного человека. Сперва целую страну превратили в одно сплошное каждодневное празднование его именин, и все ходили в парадных костюмах, прилизанные, – и друзья, и враги, – с особыми метками на рукавах, чтобы ему было понятнее, кто где; и все пели эти, извиняюсь за выражение, песни в честь него, подносили ему подарки (чаще всего – свою жизнь); и все выстраивались перед ним, составляя гигантские именинные торты, и вытягивали вверх руки, символизировавшие свечки: тысяча свечей за тысячелетний рейх, чтобы одинокий маленький мальчик задувал их и ревел на своем стульчике, своей трибуне. Адольф Гитлер – вечный именинник.