Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С

– Алли, это… это Ян… э-э-э, Флемминг, да? А тебя в самом деле зовут Ян? Ты вовсе никакой не Ян. Ты исландец.

– Это Бьёрнссон, буржуйский сынок, – сказал лобастый на удивление сильным грудным голосом, который струился из его тщедушного тела, словно канат из лодки.

– Правда? А ты его знаешь? – спросила мама.

– Я думал, что таким желторотикам пить нельзя.

Это произнес голос-гора сквозь пьяный гомон.

– Что? – переспросил папа из глубин хмеля. Два камешка, которые дала ему мама, он положил на столе перед собой и улыбался им потаенной улыбкой.

Адальстейнн не обратил на него внимания и наполнил бокалы.

– Выпьем!

Мама и Берта чокнулись с ним.

– А-а, вот ты где, голубчик! Да еще за одним столом с большевиками! – Бенни Торс и его брат Хильмар подошли к столику и властно и уверенно возвышались над сидящими за ним. – Все с тобой ясно, пить ты не умеешь. Как говорит наш брат Рикки, надо выбирать собутыльников выше себя, а не ниже. Пошли, нам уже пора.

– А я и не знал, что датских селедочных принцев вообще выпускают из дворца, – проговорил Адальстейнн.

– Автор, издай книжку! – ответил Бенни.

Так иногда говорили про пьющих литераторов: каждая их новая книга воспринималась как очередной шаг к падению. Люди знали, что в Исландии может быть только по двое настоящих поэтов одновременно, а в те годы право быть поэтами было отдано Давиду Стефаунссону и Эйнару Бенедиктссону.

– А вот возьму и издам! Тогда посмотрим, кто тут выше, а кто ниже! Вас-то все забудут, едва положат в гроб! – отвечал лобастый.

На это Бенни со своим торсом собрался побить неизданного автора, но брат Хильмар не дал ему распустить руки. Адальстейнн повернулся к папе, и его голос-гора прогремел:

– Проклятие на оба ваши рода!

Нам долго пришлось бороться с этим проклятием Стейнна Стейнарра – величайшего поэта Исландии в двадцатом веке, – который тогда процитировал, если не ошибаюсь, последние слова Меркуцио из «Ромео и Джульетты»; а что касается братьев Торс, то в некоторых ветвях их рода это проклятие еще вовсю действует.

Братья Торс подняли папу со стула и увели с собой. На танцполе гремела музыка, за столиками – заигрывания и разговоры. У стойки бармены принимали деньги, а посетители – на грудь. На стенах висели дешевые картины. Все было отмечено печатью настоящего: у всех лица соответствовали текущему времени – октябрю двадцать восьмого, и никто не знал, что ждет их за порогом, – простор голубой иль суровый бой.

Ханси, папа, отправился со своими приятелями в Тингхольт. Им кто-то сказал, что на улице Бергстадастрайти будет ночная вечеринка. Во дворе, по улице Грюндарстиг, они набрели на лежащего человека. На нем было дорогое пальто и недешевые ботинки, и он лежал как мраморная статуя, рухнувшая с пьедестала. Они подняли его на ноги, и немолодой мужчина что-то пробурчал им заплетающимся языком. Папе этот эпизод врезался в память, ведь раньше он никогда не видел поэта Эйнара Бен [57].

Вечерника была в мансарде, а помещение там, очевидно, было тесное, потому что очередь занимала всю лестницу и заканчивалась на улице. Компания юношей в шляпах стояла на ступеньках, они, по обыкновению всех мужчин, пыжились в сумерках. Осенний сумрак был тихим и мягким, эхо голосов разносилось по голым дворам, где не было ни одного дерева. Братья Торс примкнули к компании, а папа остался стоять на асфальте улицы, руки в карманах, хмельной и долговязый, как и подобает рейкьявикским отрокам во все времена, и думал о брейдафьордской девушке, которая подарила ему два красивых морских камешка. Он играл ими в кармане, и они щелкали друг о друга.

Вдруг он увидел того самого поэта в пальто: он переходил дорогу чуть ниже по переулку, два раза чуть не упал, но в конце концов ухватился за фонарный столб и посмотрел в ту сторону, откуда доносился гул голосов. В какой-то миг казалось: престарелый джентльмен вот-вот побежит на этот звук, но он побрел прочь, за угол, вверх по Тингхольту.

Брошен жребий… Брошен камень… камнями он играл на виду у прославленного поэта, в то время как его девушку в последний раз провожала домой Неизвестность. Да, именно так оно и было. Мама предпочла папу Стейнну Стейнарру, предпочла посольского сынка езде в незнаемое [58]и жестоко поплатилась за это. Так подтвердилось древнее изречение, что бросать поэтов грешно [59].

Рождество 1928 года Ханси провел с родителями и братьями в Копенгагене. Первенец получил вожделенный отдых от ночной жизни Рейкьявика (которая тогда была не менее безумная, чем сейчас или в будущем) и мог спокойно заснуть в полночь, а проснуться в полдень от аромата горячего шоколада, который Хелле, добрая Хелле, – датская кухарка исландского посольского семейства в резиденции на улице Стокхольмсгэде – с радостью варила для « Brödrene Björnsson » [60]. Папины младшие братья все еще жили с родителями и ходили в датскую гимназию – Свейн и Хенрик. Они бодро щебетали, но в глазах старшего веселье уже было тронуто ледком первой осени юных дней. Когда женщина в тягости – у мужчины тяжко на душе.