Элисон Уэйр - Плененная королева

Генрих наблюдал за церемонией прищуренными стальными глазами. Он с нетерпением ждал этого дня, чувствуя: сколько бы он ни сделал, все будет мало, чтобы достойно почтить память того святого, чью канонизацию он отстаивал с такой страстью… А теперь все испорчено присутствием Томаса Бекета. Черт его побери! – думал Генрих, и гнев бушевал в его душе. Что же такое случилось с Томасом? Он, казалось, делал все возможное, чтобы спровоцировать короля. Взять хотя бы дело Уильяма Эйнсфорда – одного из вассалов Генриха [48]. Вопрос гроша ломаного не стоил: речь шла о каком-то клочке земли, но лорду архиепископу нужно было оскорбиться и отлучить этого человека. Что хотел этим доказать Томас? Что он сильнее короля?

Алиенора незаметно толкнула мужа локтем, и Генрих понял, что забыл, где находится и по какому поводу. Он взял себя в руки – он просто одержим этим чертовым Бекетом! «Перетяни на свою сторону общественное мнение», – написала ему мать-императрица. Ну хорошо, он сделает это. Но сначала должен сосредоточиться на происходящем.

Теперь открывали склеп. За шестьдесят лет до этого монахи Вестминстера подняли крышку гроба и обнаружили, что тело Исповедника не разложилось. Генрих был рад, что приказал аббату тайно заглянуть в саркофаг, дабы убедиться, что тело до сих пор сохраняется. Хотя бы ради дочерей, у которых глаза расширились от ужаса. Матильда прижала руку ко рту. Маленький Жоффруа, как видел теперь Генрих, смотрел на происходящее с интересом и любопытством. Жоффруа – умный мальчик, бесстрашный и хитрый, он далеко пойдет, с гордостью думал отец.

По толпе прошел почтительный шепоток, когда из могилы появилось тело святого в золотой одежде. Кожа его съежилась и потемнела, глаза впали, но нос оставался на месте. Король, королева и пэры получили возможность посмотреть на тело, потом его завернули в драгоценный шелк, с почетом положили в ослепительный золотой гроб, инкрустированный драгоценными камнями. Генрих и его главные бароны подняли гроб на плечи и торжественной процессией прошли по клуатру аббатства, прежде чем положить его в новую гробницу. Потом торжественно спели «Te Deum Laudamus» [49].

Когда церемония закончилась, король низко поклонился святилищу Святого Эдуарда, проскользнул незамеченный мимо архиепископа Бекета и вышел из церкви. Это великое событие должно было бы наполнить Генриха радостью, но сейчас его одолевало одно желание: расплакаться.

Был канун Рождества, и несколько здоровенных серфов приволокли в большой зал рождественское бревно, а слуги замка тем временем выбирали лучшие ветки из лежащей на полу груды. Эти ветки предназначались для украшения большого зала. Младшие королевские дети в предвкушении праздника как сумасшедшие носились вокруг них, боясь пропустить и самую малую кроху праздника. Их уже выставили из кухни, где в котлах варилось рождественское кушанье, а на вертелах жарились огромные куски мяса.

С обычным своим небрежением к правилам хорошего тона король ворвался в покои королевы. На лице его было выражение торжества.

– Он подчинился мне! – без всяких вступлений сообщил Генрих. – Поклялся без всяких «но» поддерживать древние обычаи Англии!

Алиенора встала и, положив розовый шелковый блио, который украшала вышивкой в подарок Матильде, улыбнулась:

– Я думаю, за это мы должны благодарить епископа Фолио.

Генрих не без дальнего прицела перевел Фолио в важное Лондонское епископство, чтобы тот был под рукой и мог давать советы королю и возглавлять оппозицию Бекету. Епископы, убежденные красноречием Фолио, один за другим переходили на сторону Генриха.

– И Папу! – с торжеством воскликнул король. – Не забывай, что Александру нужна моя поддержка. Он приказал Томасу подчиниться и сообщил, что ему не стоит надеяться на помощь Рима, если он питает такие надежды. Бекет потерпел поражение на всех фронтах!

Алиенора обвила руками шею мужа. В последнее время они, в отличие от прежних дней, не слишком часто демонстрировали чувства по отношению друг к другу, но она была так рада увидеть, что лицо мужа загорелось светом победы, а потому не сдержалась. Алиенора знала, что Генри не любит выставлять напоказ свои чувства, но не возражал против того, чтобы она разделила с ним его торжество. И хотя на краткое время он тоже сжал ее в объятиях, через несколько мгновений, освободившись, принялся греть руки у огня. Ладони Генри стали грубее, чем прежде, процарапанные и мозолистые после многих часов, проведенных в седле, когда ему приходилось держать потертые кожаные поводья.