Элеонора Раткевич - Ближе смерти и дальше счастья

Эти четыре слова устало отдались в голове Деайнима. А Одри истерически хохотнула. Не мертвая змея ее развеселила (фу, гадость!). Насмешило ее то, чего Деайним знать не мог: эти четыре слова родились в ее и его рассудке одновременно, звук в звук.

Дальше тоже было интересно, но как именно, Одри не очень помнила. По двум причинам. Во-первых, она уважала Деайнима. Довольно долго она была занята только этим и ничем другим. Когда же она отуважала своего носителя на полную катушку, он успел пройти три-четыре ловушки, Одри понятия не имела — какие, раз не помнит, сколько их всего было. Во-вторых, пройдя эти ловушки невредимым, Деайним сел на пол передохнуть. Бедняга. Поганое же ощущение — страх. И стыдное. Бояться стыдно. Поэтому Деайним думает старательно преинтересную думу. Одри отлично разбирает ее. Когда человек и в самом деле думает, делает он это чрезвычайно быстро, отрывочно, то словами, то образами, много ли он сам понимает, о чем думает и зачем. А вот если внушает себе… тут уж дословно, добуквенно, со всеми запятыми, и голос собственной мысли звучит чуть извне. Хотя это и собственный голос. Так и только так имплантируют себе свою, но чужеродную мысль. Как сейчас, например. Я не боюсь. Нет, я боюсь, но чего ты боишься, Деайним Крайт? Что может с тобой случиться? Петля, пытка, потеря рассудка. Подумаем. Смерть не будет для меня нежданным ужасом, даже если настанет нежданно. Прямо вот-вот. Я знаю, на что иду. Во всем и всегда — знал. Смерть вошла в мои жизненные планы давным-давно. В смысле несвоевременная смерть по чужой воле. А смерть вообще — ясное дело, все там будем. И потом, как вспомнишь каторгу и те же пытки или возможное сумасшествие, так уж лучше сразу и не мучиться. Так что не смерти я боюсь. Нет, конечно, досадно будет все равно. И если меня… да, биться буду, может, даже кусаться. Инстинкт жизни, конечно. Тот, что заставляет самоубийцу зажимать вены, хотя уже поздно. Пока жив, есть надежда. Но, несмотря на непоправимость, смерть — не худшее, что бывает в жизни. А что хуже? Пытки. Да. Безусловно. Но это со мной уже было, это мы уже распробовали. Зато, пока еще пытают, а не вешают, опять же жив, и есть надежда. Так что и пыток не боюсь. А если изуродуют? Это они могут. Запросто. Или искалечат. Мгновенный образ чудовищного обрубка, слепого, немого, едва не возвращает мысль к началу. Вот это ужас настоящий. Однако обрубок этот еще жив. А главное, голова работает. Значит, еще можно жить на благо великой цели. И с людьми связаться, и мысль им свою передать. Даже если для этого придется вставить перо в задницу. Все кошмары и бытовые тяготы подобной жизни — а последние, пожалуй, похуже первых будут — отсекаются от мыслей вполне сознательно. Позавидовать впору. А если паралич? Паралича не будет. А если, предусмотрительный ты мой, этот кусок мяса, наделенный разумом, все-таки в придачу разбивает паралич? Главное, разумный. Значит, можно все же что-то придумать. Значит, и не этого я боюсь. А если еще и разум потерять? Сумасшествие. Вот это и вправду страшно. Хотя, с другой стороны, ежели я спятил, я же не пойму, что спятил. А значит, и не страдаю. Неприличность безумия — штука чисто условная, меня она волновать не будет. Выходит, я и не этого боюсь. Тогда какого же черта, Деайним, что еще может случиться? Могут выставить предателем перед друзьями? Не поверят. А поверят, так не друзья. Хуже, если поверят посторонние, но тут открывается бескрайний простор для комбинаций. И все станет на свои места. Жизнь, правда, будет опасна, но опасности перечислены выше и сочтены несущественными. Это все не причины для страха. Родных у тебя нет, Деайним. Горевать о тебе будет некому. И терзать тебя самого их муками не смогут. Так чего же ты боишься, Деайним? А ничего ты не боишься. Ничего я не боюсь. Липкий пот, слабость, тошнота, мерзкое чувство в кишках — это вовсе не страх. Это просто так.

Деайним встает и идет дальше. Липкий пот, слабость и так далее все еще имеют место, но это не страх. Ему уже не страшно. Хорошо, когда есть время подумать и перебороть себя. Не всегда так везет. Чаще бывает, что испугаться время есть, а в себя прийти — не очень. Молодец, Дени. Одри собирается вновь зауважать Дени, но ее отвлекает довольно неприятное ощущение. Вонь.

Жуткая вонь. Не хлопнуться бы в обморок. Сколько же дней этот несчастный гниет здесь? Может, и немного. Жара ведь. Деайним снимает головную повязку и через нее ощупывает труп: полотнище здесь не поможет, в случае чего не предохранит. В случае — чего? А ведь лежит покойничек головой к выходу. Случайно? Едва ли. Превозмогая отвращение, Деайним стегает повязкой, внимательно вслушиваясь. Снова прощупывает через кожу повязки. Вот оно. Очень осторожно, стараясь даже кончиком пальца не коснуться трупа, только повязкой снимает с его руки Браслет. Надеть его на руку. Нет. Нет! Осторожно держа добычу, положить ее на расстеленный край полотнища. Завязать в узелок. Узелок — в вытянутую руку, чтоб не касался тела. И вперед. Деайним осторожно перешагивает через труп. И, сматывая мысленную нить, движется к выходу, аккуратно обходя уже обезвреженные ловушки. Особенно змею. Было бы глупо наступить на ее мертвую голову. «Убиваю даже в смерти». Откуда это? Не важно. А ведь недалеко, оказывается, ушел. Просто казалось, что далеко, а теперь, на безопасном обратном пути, ясней ясного, что нет, что совсем чуть-чуть и продвинулся. Стук в то место стены, где положено быть выходу. Шум. Опущенные веки алеют. Все, теперь можно открыть глаза. Свет. Ослепительный. Изумленные зрители. Изумленный служитель развязывает узелок. На Золотом Браслете пылает издевательский огонь. Но ему этот огонь кажется теплым, милым и уютным. Потому что этой дьявольской игрушке не удалось обмануть его там, в темноте. Внутри Браслета — отравленная игла, золотая такая, с желобком для яда. Какой же я молодец, что не надел Браслет, повинуясь самодовольному торжеству. Не то бы мне каюк. А ведь предчувствия не было никакого. Просто однажды получил по кумполу в миг, что называется, наивысшего торжества. И с тех самых пор привык не торжествовать, не расслабляться и вообще не распускать слюни оттого только, что моя взяла. Коварная вещь — победа. Побеждать еще уметь надо.