Стэн Барстоу - Джоби

Неудивительно поэтому, что, когда на его плечо опустилась сзади чья-то ладонь, он едва не вскрикнул от ужаса. Белый докторский халат, схваченный мимолетным взглядом, был мгновенно истолкован рассудком как символ непреложной власти. Джоби дернул плечом, вырвался и метнулся к выходу. Он услышал, как врач окликнул его, потом тяжелая дверь захлопнулась у него за спиной, и он, не вняв окрику, опрометью понесся через двор, по аллее. Лишь за воротами больницы он остановился, привалился к забору и изо всех сил прижал к груди скрещенные руки, словно хотел выдавить наружу боль, разрывающую ему легкие.

Только теперь у него хлынули слезы. На улице было безлюдно, но это не имело значения: он рыдал, не заботясь о том, что его могут увидеть и что плакать — стыдно. Рыдал, словно его мать и вправду умерла. Пьяный от горя, шатаясь под его бременем, он тронулся в путь, едва передвигая ноги. Через каждые пять шагов он останавливался и, облокотясь на забор, прятал лицо в ладонях — так, мало-помалу, он и спустился по пустынной улице на рыночную площадь.

Тетя Дэзи метала громы и молнии. В сердцах отшвыривая все, что ни попадется под руку, она готовила племяннику ужин, которого он, по ее словам, никак не заслужил. Джоби, бледный и молчаливый, пригорюнился у стола и, чем сильнее она бушевала, тем больше замыкался в себе; слова оправдания не шли ему на язык. Она волнуется, с ума сходит, возмущалась тетка, ей за него отвечать, а он пропал невесть куда! Мона в поисках его обегала весь город, уже в полицию собирались заявить…

Мона встретила его на улице, когда второй раз шла наведаться к его отцу, — «шагает себе вразвалочку и в ус не дует!». Из Крессли Джоби вернулся пешком через поля и еще с полчаса слонялся по окраине городка, медля идти к тетке — лишь отчасти из страха, что ему влетит за опоздание.

— Мало этого, так тебя, говорят, вдобавок прогнали сегодня из кинотеатра!

Джоби даже не дал себе труда полюбопытствовать, откуда это ей известно. У взрослых повсюду глаза и уши.

— Я не виноват.

— Конечно! А что явился на ночь глядючи — тоже не виноват?

Джоби вновь погрузился в молчание, вперив взгляд в поставленную перед ним тарелку с двумя ломтиками хлеба в мясном соусе. Он взял один и откусил кусочек. Хлеб был сухой, невкусный. Джоби жевал его, чувствуя, что проглотить ни за что не сможет.

— Я-то думала, ты хороший мальчик, слушаешь старших, — продолжала тетя Дэзи. — А выходит, что ошибалась. Мы еще посмотрим, что скажет твой папа. Если ты и дальше так собираешься себя вести, пускай тогда лучше забирает тебя домой… А ну-ка ешь давай — да отправляйся спать.

Джоби отодвинул от себя тарелку.

— Мне не хочется.

— Вот еще новости! Что же ты молчал, когда я тебе собирала ужинать?

Джоби опустил голову на руки. Только бы стерпеть, не расплакаться…

— Мам, не трогай его, — сказала Мона. — Ему и без того худо, разве не видишь?

— А мне хорошо? Сиди тут, жди его столько часов, ломай голову — куда подевался, не стряслось ли чего…

— Ты что это, Джоби, сам не свой? — спросила Мона, кладя ему руку на плечо. — Может, обидел кто-нибудь или еще что?

— Нет. — Джоби отвернулся. Ничего он не станет объяснять при тете Дэзи, раз она с самого начала ополчилась против него. Он их всех ненавидит, этих взрослых! Всех, кроме одной, но про это он никому не скажет…

Назавтра, в воскресенье, Джоби по настоянию тетки дважды сопровождал ее в церковь. Церковь, в которую ходила тетя Дэзи, была довольно крайнего толка, в ней ощутимо присутствовал миссионерский дух. Большинство прихожан составляли «новообращенные» — иначе говоря, люди, которые, не довольствуясь исправным посещением храма, во время какой-нибудь службы — чаще всего на специальном субботнем собрании евангелистов — на глазах у всех поднимались с места, выходили вперед и, став на колени перед кафедрой, налагали на себя обет служения господу. Иные из них почитали своим долгом изъявлять проповеднику свое одобрение весьма громогласно и в особо чувствительных местах прерывали его возгласами: «Аллилуйя!» и «Слава тебе, боже, слава тебе!» Они, эти люди, презрев, если верить тете Дэзи, криводушие, мишуру и пустозвонство, свойственные церковным обрядам, «чтили господа в душе своей, всею своей повседневной жизнью». Сама тетя Дэзи, заручась персональным спасением, не обнаруживала умиления или радости, скорее склонность зорко подмечать с высоты своей непогрешимости чужие промахи и недостатки и осуждать их без доброты и сострадания. Интересно, размышлял порой Джоби, на всех ли действует подобным образом праведная жизнь…