Катя Миллэй - Океан безмолвия

К тому времени, когда я была вынуждена прекратить выступления, у меня уже было отложено немало денег. Я копила на летние курсы в нью-йоркской консерватории, о которых мечтала три года. И вот наконец мне пятнадцать; можно подавать заявление о приеме. Родители сказали, что я должна заработать деньги на учебу, но это была шутка, потому что под работой подразумевалась игра на фортепиано, а игру на фортепиано работой я не считала. День мой был расписан по минутам: школа, музыкальные занятия, концерты. На тусовки времени не оставалось, но это была ничтожная жертва. А если честно, то и вовсе никакая не жертва. На вечеринки я не ходила, на автомобиле не каталась — слишком мала еще была, чтобы садиться за руль. Мне нравился Ник Керриган, но мы обычно просто смотрели друг на друга, а чаще — отводили взгляды.

У меня не было таких подружек, с которыми можно ходить по магазинам, к тому же почти всю одежду мне покупала мама. Даже в пятнадцать я выглядела моложе своих лет. Одевалась «с изысканностью» учеников воскресной школы. Две-три подружки, с которыми я общалась, были такие же, как я. Все свободное время мы музицировали, потому что были одержимы музыкой. Пианистки. Скрипачки. Флейтистки. И это было в порядке вещей. В школе я училась не блестяще, популярностью особой не пользовалась, как раз наоборот, но не расстраивалась. Лучше уж так, чем быть нормальной. Я никогда не стремилась быть нормальной — всегда хотела быть экстраординарной.

У нормальных людей были друзья. У меня была музыка. Я не чувствовала себя в чем-то обделенной.

Сегодня в моей жизни сплошные минусы. Меня преследует музыка, музыка, которую я слышу, но исполнить уже никогда не смогу. Мелодии насмехаются надо мной, дразнят меня одним своим существованием.

У меня по-прежнему есть деньги, что я накопила на учебу в консерватории. Больше, чем стоит стажировка, но по назначению мне так и не пришлось их потратить. То лето я провела в больницах — лечилась, делала физиотерапию, училась брать монеты со стола, беседовала с психотерапевтами, объяснявшими мне, почему меня испепеляет гнев.

Сейчас рука восстановилась, более-менее. Если попытаться, я могла бы и на пианино что-нибудь сбацать, но не так, как раньше, не так, как надо. Музыка должна плавно струиться, чтоб нельзя было сказать, где кончается одна нота и начинается другая. Музыка должна быть грациозной, а в моей руке грациозности не осталось. Там металлические винты, поврежденные нервы и сломанные косточки, а грациозности нет.

Сегодня воскресенье, меня нигде не ждут. По воскресеньям я на свадьбах не выступала, но утром обычно играла в лютеранской церкви, если нужно было заменить музыканта. Я не была религиозна, просто оказывала услугу одной из маминых подруг. Послеобеденные часы, как правило, проводила за роялем на верхнем этаже торгового центра, рядом с магазином «Нордстром». А уже вечером играла настоящую музыку. И иногда делала школьное домашнее задание.

Теперь, кроме домашнего задания, других дел у меня практически нет, поэтому, как это ни удивительно, я его выполняю. Правда, как и раньше, не блестяще.

Марго после обеда торчит у бассейна, потом собирается на работу. Мне загорать нежелательно: большие дозы солнечных лучей вредны для моей полупрозрачной кожи, да и не люблю я лежать без дела пузом кверху. Время от времени я обмазываюсь солнцезащитным кремом, заплетаю волосы и плаваю до опупения, пока руки-ноги не отваливаются. Я не могу бегать в послеполуденный зной, и плавание — вполне приемлемая альтернатива.

Я делаю всего лишь двадцать пятый круг и вдруг, подняв голову из воды, вижу у бортика бассейна Марго, а рядом с ней — Дрю Лейтона с неизменной самодовольной улыбкой на лице. На мгновение я оторопела — как он узнал, где я живу? — но потом вспомнила, что Дрю заезжал за мной на прошлой неделе, когда я согласилась пойти с ним на ту злополучную вечеринку.

Я смотрю на себя сквозь толщу воды и понимаю, что в ближайшее время мне из бассейна не улизнуть. Вылезти из воды не могу: не буду же я стоять перед ним мокрая и почти нагая. Да, в школу я хожу полуголая, но полуголая и почти нагая — это две разные вещи, и я не намерена демонстрировать ему эту разницу, щеголяя перед ним в бикини. И так плохо, что я без макияжа, но тут уж ничего не поделаешь, придется смириться. Я хватаю с бортика свои темные очки и отплываю от него как можно дальше.

— Я — Настина тетя, — представляется Марго гостю. — А вы, полагаю, знакомы друг с другом. — Она многозначительно улыбается, поворачиваясь в мою сторону. С тех пор, как я пошла здесь в школу, Марго не устает твердить мне, чтобы я завела друзей и общалась с ними не только на занятиях, и, очевидно, приход Дрю взволновал ее донельзя. Дрю пускает в ход все свое юношеское обаяние, которое, я уверена, помогло ему завоевать симпатии многих подозрительных мамаш. Но чтобы расположить к себе Марго, ему, пожалуй, нужно очень постараться. Она моложе тех мамаш, проницательна и привыкла, что с ней флиртуют. Его она, конечно, раскусила. Но ей очень хочется, чтобы я не была отшельницей, и это желание заглушает ее подозрительность. Она отходит, возвращается на свой шезлонг, снова берет в руки «Космополитан». Мы с Дрю остаемся вроде как наедине. Но меня не проведешь. Я знаю, что Марго прислушивается, ловит каждое слово.