Катя Миллэй: Океан безмолвия

Далеко за полночь, но в доме никто не спит. Сидим пьем кофе, уже третий кофейник. Последние два раза кофе заваривал я. Это справедливо, ведь пью его в основном я сам.

Час назад вернулись Ашер с Аддисон и мистер Уорд. Они ничего не рассказали, да и незачем, и так все понятно. Если б они что-то нашли, тоже все было бы ясно без их рассказов. Молчание в этой комнате давит на нас, как тиски, постепенно сжимая все сильнее, мы уже начинаем задыхаться. В углу — зловещий силуэт пианино, словно призрак, на него я тоже не могу смотреть, ведь теперь мне известна его история, и она неотступно преследует меня.

Мы с Дрю сидим в столовой, за столом. Мистер и миссис Уорд сидят на одном диване, но не рядом. Аддисон растянулась на другом диване, положив голову Ашеру на колени, и он рассеянно теребит ее волосы.

Вдруг открывается задняя дверь. Словно бомба взорвалась. Все мгновенно поворачиваются на звук. Это она.

Все замерли. Никто не срывается с места, не бежит к ней, не визжит от радости. Все молча смотрят, словно желая убедиться, что она действительно пришла. Она смотрит на всех нас сразу, потом обводит взглядом все измученные лица, наконец доходит до меня. И на этом все обрывается. Я по-прежнему сижу в оцепенении, но она бросается ко мне. Останавливается прямо передо мной, и тут все одновременно начинают говорить: «Эмилия», — говорит мама; «Эм», — говорит Ашер; «Милли», — говорит папа; Дрю говорит: «Настя», а я: «Солнышко». И тут она «сломалась».

Все девушки, что жили в ней, раскалываются вдребезги, разлетаются осколками в разные стороны, и я обнимаю ту единственную, которая осталась.

Я крепко сжимаю ее в объятиях, но ничего не говорю. И ни о чем не думаю. Дышу ли я — не знаю. Очень боюсь ее отпустить, чтобы она не рассыпалась на части. Только раз в жизни я видел, как она плачет, но сейчас все иначе. Ее просто нет, она исчезла в какой-то потусторонней пропасти страдания. Этот плач. Дикий, первобытный стон, приводящий в ужас, — я не могу его слышать. Ее рука у лица, она пытается остановить плач, но ничего не получается. Ее бьет дрожь, безостановочно, и я мысленно молю, чтобы она успокоилась. Я чувствую, что все в комнате смотрят на нас, но сейчас мне не до них.

Она так и стоит, но на самом деле висит на мне. Повисла на мне всей своей тяжестью. Тяжестью своего тела, своих тайн, своих мучений, сожалений, утрат, и, мне кажется, я и сам вот-вот сломаюсь под этой ношей. Не хочу все это знать. Теперь я понимаю, почему она так много бегала. Мне тоже хочется убежать. Бросить ее, распахнуть дверь и бежать без оглядки — все происходящее выше моих сил. Не такой уж я сильный, не такой уж храбрый, я не способен ее утешить. Меня не хватит на нее. Я не могу никого спасти. Даже себя самого.

Но сейчас я здесь, и она тоже, и я не могу ее отпустить. Может, мне не придется спасать ее всю жизнь. Может, я спасу ее прямо сейчас, в эту минуту, и если получится, я тоже спасусь, и этого будет достаточно. Я крепче обнимаю ее, словно пытаюсь унять ее дрожь. Она плачет беззвучно, спрятав лицо у меня на груди. Я смотрю, как от ее волос на макушке отражается свет, смотрю неотрывно, чтобы не оглядываться по сторонам и не видеть лиц с вопросами, на которые у меня нет ответов.

Постепенно она успокаивается, дыхание выравнивается. Она приникла ко мне и уже не дрожит. Вдруг она перестала на меня опираться, оторвалась от меня.

Я выпустил ее из объятий, но глаза мои неотрывно за ней следят. Лицо ее вновь стало непроницаемым, как тогда, когда я увидел ее в первый раз; буквально на моих глазах она прячет эмоции поглубже. Это похоже на кинокадры взрыва в обратном направлении, когда из обломков вновь складываются целые дома, как будто ничего не произошло.

Я боюсь отвести от нее взгляд. Боюсь, что она снова рассыплется в прах. Исчезнет. Я боюсь. Зря я покинул свой гараж. Зря впустил ее.

Но вот она замечает на столике стопку своих тетрадей и буквально вся замирает. Неотрывно смотрит на тетради. В ее глазах — и вопрос, и ответ.

— Как же так? — спрашивает наконец ее мама. В голосе — непонимание. И боль предательства. И облегчение. — Ты же ничего не помнила.

Я смотрю на лица любящих ее людей; они не слышали ее голос почти два года. Никто из них не ждет ответа. Но ответ есть.

— Я все помню, — шепотом отвечает она; это и признание, и проклятие.

Услышав голос дочери, мать судорожно втягивает в себя воздух. И этот прерывистый вздох — единственный звук в воцарившейся тишине.

— И давно? — спрашивает отец.