Катя Миллэй: Океан безмолвия

— Может, когда-нибудь ты вновь станешь прежней. Может, и нет, и это будет ужасно, но тебе больше так нельзя. Нельзя вечно жить с чувством вины, с ненавистью к себе и прочим дерьмом. Сил больше нет на это смотреть. Оттого что ты ненавидишь себя, я тоже начинаю тебя ненавидеть. Я не хочу тебя терять. Но я готов отказаться от тебя, лишь бы ты была счастлива. Думаю, если сейчас ты уедешь со мной, жизнь твоя никогда не наладится. А если тебе будет плохо, плохо будет и мне. Мне нужно знать, что для таких людей, как мы, есть способ научиться радоваться жизни. Не просто радоваться, а даже быть счастливыми, но такой способ есть, мы просто его пока не нашли. У наших несчастий должен быть более радостный конец. Мы должны жить счастливее. Мы это заслужили. Ты это заслужила. Даже если не вернешься ко мне.

Последняя фраза далась мне с трудом, я едва не задохнулся. Она вышибла из меня дух, обожгла глаза. Произнося ее, я мысленно пинал себя ногами. Велел себе заткнуться и удержать ее. Прижать к груди, поцеловать, сказать, что все будет хорошо, я сделаю так, что все будет хорошо, даже отлично. Сказать, что она в полном порядке. Заморочить ей голову красивой ложью. Но я не могу. Прежде мне уже приходилось прощаться, и сейчас я сумею расстаться. Правда, это расставание бьет больнее, чем прежние, потому что я мог бы предотвратить его, если б захотел, ведь мы расстаемся по моей инициативе. Это прощание сопряжено с выбором, которого прежние расставания не предполагали. Умом понимаю, что ей необходимо остаться здесь, и как бы я ее в том ни убеждал, мне очень хочется, чтобы она выбрала меня. Хочется сказать: к черту здравомыслие, лечение, расставание. Тебе нужен только я. Только я один сумею помочь тебе исцелиться, почувствовать себя здоровой и живой. Но мы оба знаем, что это не так. Сейчас она попрощается со мной, и я ее отпущу, и ни она, ни я не знаем, вернется ли она ко мне когда-нибудь.

Уже двадцать минут я пытаюсь уехать, но не могу придумать, как сказать «прощай». Сегодня я много всякого ей наговорил, но не сказал главного — того, что нужно сказать в первую очередь. И, если хочу уехать без сожалений, я должен быть уверен, что между нами не осталось недосказанности, которая не даст мне жить спокойно.

— Подожди. — Она собирается уходить, но я ее останавливаю, беру ее руку, поворачиваю в своей ладони, вожу пальцем по шрамам, как я не раз делал и раньше. Она поднимает голову, пытливо всматривается в мое лицо. Изучает. Как в нашу первую встречу. Силится понять, о чем я думаю.

Не знаю, как это сказать — даже не представляю, сумею ли, — но мне приходится нарушить ее последнее правило, ибо, даже если она не знает ничего другого, это она должна знать.

— Я люблю тебя, Солнышко, — говорю я ей, пока окончательно не потерял присутствие духа. — И мне плевать, нужна тебе моя любовь или нет.

Я даже не подозревала, что скорбь и жалость к себе — разные вещи. Думала, что скорблю все то время, что жалела себя. Но я заблуждалась. Так что теперь впервые почти за три года я позволила себе предаться скорби.

Джош меня отпустил. Или, может, я его отпустила. Даже не знаю, важно ли это. Он уехал на следующий день после Дрю. Признался мне в любви, но от меня ответа дожидаться не стал: боялся услышать, что я для него потеряна. Потом поцеловал мою левую ладонь, выпустил ее из своих рук, сел в машину и уехал.

Думаю, ему прощание далось тяжелее: раньше он терял людей, которых забирала смерть, а не таких, которые уходят сами, а я именно что ушла. Не знаю, долго ли пробуду здесь. Даже не знаю, вернусь ли вообще. Знаю одно: время пришло.

Время пришло для многого, даже если мне не удастся осуществить это многое все и сразу. А хотелось бы, потому что терпение — это не для меня.

Я приникаю к маме, молча прошу прощения — не хватит никаких слов, чтобы выразить, как я перед ней виновата. Потом начинаю говорить и знаю, что не лгу. Я признаюсь в том, что ненавижу себя, что совсем не оправилась от случившегося, боюсь, что навсегда останусь ущербной, и не знаю, как мне быть. А потом говорю, чтобы она позвонила психотерапевту. Я пойду.

На первых порах сеансы психотерапии я посещаю почти ежедневно. И говорю. Говорю. Говорю. Потом снова говорю. Потом плачу. А когда слезы иссякают, приходят родители, потом брат, и мы все вместе пытаемся придумать, как нам выползти из этой задницы.

Наконец мы находим психотерапевта, которая, как и я, не обладает терпением и не очень-то сюсюкает со мной. Ведь, по правде говоря, если речь идет о психотерапевтическом лечении, мне нужен не детсадовский воспитатель; мне нужен сержант-инструктор. Она дает мне задания на дом, я их выполняю, а если куда-то уезжаю из города, мы договариваемся о времени общения по телефону или на выходных. Я знаю, что не скоро смогу отказаться от психотерапевта. По крайней мере, не в ближайшее время.