Катя Миллэй - Океан безмолвия

— Зато сейчас… все так романтично. — Джош улыбается, и я отстраняюсь, откидываюсь на сиденье, думая, что сказать.

— Ну что, идем? — наконец спрашивает он.

Я качаю головой.

— Нам нельзя здесь оставаться.

— Почему? — допытывается он. И мне горько, что я вынуждена пустить все его старания насмарку. Ну сколько можно разочаровывать людей, которые мне дороги? Не хочу я добавлять в этот список Джоша Беннетта. Я этого просто не вынесу. Но сейчас выбора нет. Ничто не заставит меня войти в этот ресторан. Я смотрю на Джоша. Жаль, что не могу на его вопрос ответить просто поцелуем. Увы, от ответа мне не уйти.

— Потому что я отсюда родом.

Наша попытка провести вечер, как нормальные люди, заканчивается посещением захудалого придорожного кафе на пути между Брайтоном и домом, где мы ужинаем отвратительной пиццей. Не скажу, что это нормально. Это даже не исключительно. Это идеально. И мне хочется, чтобы это ощущение идеальности не исчезало, но так не бывает. Таким людям, как я и Джош, идеальное недоступно. Обычно нам достается то, что даже отдаленно нельзя назвать сносным. Вот почему меня это пугает. Ибо, даже если идеальное существует, оно быстротечно.

Около одиннадцати мы останавливаемся у дома Марго. Я смотрю на Джоша. Не пойму, почему он привез меня сюда, а не к себе домой.

— Хороший был вечер, — произносит он.

— Разве не я должна сказать это тебе?

— Не знаю. А что, есть какие-то правила? — спрашивает Джош.

— Не знаю, — отвечаю я. — Но мне тоже понравилось. Было весело. С учетом всех обстоятельств. — Мне все еще неловко, что я разрушила его планы.

— Без учета всех обстоятельств, — мягко поправляет он меня, поднося ладонь к моей щеке, наклоняясь и целуя меня. Всего один раз. И это не идеальный поцелуй. Нежный, теплый, настоящий, искренний. — Было весело. Все остальное неважно.

Все остальное неважно. Будь у меня сейчас монета, я загадала бы желание, чтобы все это было правдой. Мне хочется верить в это больше всего на свете.

— Тогда зачем ты привез меня сюда? — спрашиваю я.

Он смущенно пожимает плечами.

— Я подумал, было бы нагло с моей стороны рассчитывать, что ты ляжешь со мной спать на первом свидании.

Джош еще не договорил, а я уже зеваю.

— Если сон — это все, на что ты рассчитываешь, тогда я в деле.

— Что ж… — улыбается он, — от верного дела я никогда не отказываюсь.

С этими словами он дал задний ход, мы выехали на дорогу и покатили к его дому.

Моего первого психотерапевта звали Мэгги Рейнолдс. Она разговаривала со мной, как воспитательница детского сада. Мягко, терпеливо, дружелюбно. Увещевающим тоном. Хотелось дать ей в морду, а ведь мне в ту пору агрессивность еще не была свойственна. Не то что теперь, когда меня бесят все поголовно.

Каждый раз, когда я спрашивала у нее, почему я не могу ничего вспомнить, она отвечала, что это абсолютно естественно. В этом мире все естественно, разве нет? Она сказала, что мой мозг оберегает меня от того, что я еще не готова осознать. Что мой разум никогда не допустит такого стресса, с которым я не могу совладать, и что я вспомню все, когда окрепну. Нужно только набраться терпения. Но как же трудно проявлять терпение, когда у всех остальных его нет.

Пусть все сходились в том, что провал в памяти — естественная реакция организма, однако вопросами-то меня продолжали донимать. И все — полиция, родные, психотерапевты — спрашивали всегда одно и то же. Ты что-нибудь помнишь? И ответ был один и тот же. Нет. Я ничего не помню. Ничего из того, что произошло в тот день.

Но однажды мой разум, очевидно, решил, что я достаточно окрепла, ибо в тот день я вспомнила все, вспомнила и перестала отвечать на вопросы. Думаю, мой мозг переоценил мои силы, однако отключить воспоминания я уже не могла.

Пока память не вернулась, кошмары меня не мучили. Но как только картина случившегося проявилась в сознании, изгнать ее из головы стало невозможно. То событие снилось мне каждую ночь, словно мстило за период забытья. Я просыпалась в поту, дрожащая, в состоянии запомнившегося ужаса, а объяснить никому ничего не могла.

И я стала писать. Выплескивала на бумагу каждую подробность, что сидела в моей голове, чтобы воспоминания оставили меня в покое. Я чувствовала себя преступницей. Будто своим молчанием совершала некое преступление и каждую ночь ждала, что воспоминания призовут меня к ответу, ждала возмездия. Чтобы нейтрализовать их натиск, решила исповедоваться. Каждый вечер писала исповеди в тетради. Слова были жертвоприношением, которое я совершала ежедневно в обмен на спокойный сон, без сновидений.