Валерий Залотуха - Свечка. Том 1

Не любила и боялась братия о. Мартирия бодрствующего, но спящего еще больше боялась и не любила. Именно со сна и началась общемонастырская к о. Мартирию неприязнь, перешедшая в конце концов, если называть вещи своими именами, в ненависть. Как известно, монахи спят мало, по долгу службы, точнее – служения, за весь мир откликаясь на известный им призыв бодрствовать [47], а о. Мартирий же спал меньше положенного, оставляя для этого бесполезного, на его взгляд, занятия не более четырех часов в сутки.

Однако и их оказалось достаточно, чтобы испортить отношения с братией.

В Неверском Свято-Ферапонтовом мужском общежительном монастыре, как и во всех современных монастырях, монахи жили в общих кельях по несколько человек, потому что, согласно общему в церковной среде мнению, современного монаха, вчерашнего советского человека, наедине с собой оставлять нельзя, потому как в одиночестве он может такого напридумывать, а то и наделать, что мама не горюй, святых выноси. В Ферапонтовом с этим никто не спорил, но невольные однокелейники о. Мартирия вслух высказывались, что лучше бы ему было уйти в пустынь и жить отшельником, так как совершенно не высыпались из-за его привычки во сне разговаривать.

И ладно бы разговаривал, с кем не бывает, но о. Мартирий во сне воевал! Сожители жаловались настоятелю, затыкали уши ватой, сами не давали ему спать, но все бесполезно: как только о. Мартирий опускал свою голову на кожаный валик, не по чину именуемый подушкой, и смеживал тяжелеющие вежды, как тут же начинал выкрикивать разные военные команды, ругаться и даже, прости, Господи, чертыхаться. Нередко также он спорил во сне с неведомым Лом-Али о расстреле каких-то грузин, и тут уж точно не заснешь, потому что интересно – расстреляли их или нет? Да и не тот ли это Лом-Али, которого наши доблестные спецслужбы ловят, ловят и никак не могут поймать?

К жалобам братии о. Мартирий относился с пониманием и сочувствием, не на словах, а на деле пытаясь им помочь. Соорудив из кожаного ремня подобие уздечки, он стягивал на ночь голову и подбородок, чтобы не мог открыть во сне рот, но после двух-трех таких ночей братия взмолилась этого не делать, так как звук все равно шел – сквозь зубы и как бы из чрева, что вызывало уже не страх, а ужас.

В конце концов отец-настоятель внял просьбам братии, и о. Мартирий стал жить отдельно, причем на значительном от всех расстоянии у дальней монастырской стены в брошенной трансформаторной будке, оборудование из которой тюремщики выворотили и увезли, когда перебирались на новое место жительства. К низенькой двери о. Мартирий прибавил крошечное оконце, пробив его в стене и застеклив осколками старого стекла, сложил печечку, соорудил топчан, поставил стол, стул и, конечно, иконостас и аналойчик, и зажил уединенно, что, казалось, должно было смягчить общее к нему отношение, но братия еще больше ожесточилась, потому что все сразу задались вопросом: по какому такому праву о. Мартирий живет один, как барин, когда они живут в тесноте, как в советской общаге?

Во всей этой истории монахов утешало лишь прозвище, крепко приклеившееся тогда к о. Мартирию. Трансформаторная будка внешне напоминала собачью, вот и стал о. Мартирий Полканом.

Братия произносила это слово с удовольствием, словно разжевывая соленый рыжик: «Полкан…»

О. Мартирий о прозвище своем знал и ничего против него не имел. Более того, оно ему нравилось, и он даже пытался найти автора, чтобы выразить свою благодарность, но это, конечно, не удалось.

– Марш в будку, Полкан православный! – командовал сам себе о. Мартирий, чуть не на четвереньках забираясь по вечерам в свое убогое, но любимое жилище.

Всё, решительно всё не нравилось братии в о. Мартирии, всё ее в нем раздражало: и привычка надолго задумываться, как бы выпадая из мира сего, и строгая неприветливость взгляда, и манера вести беседу, задавая вопрос только для того, чтобы самому же на него ответить, причем одним и тем же словом: «никак», даже нашептали однажды настоятелю, что, мол, мнит он себя среди них апостолом Павлом, который, судя по его посланиям, именно так строил свою речь.

Отец-настоятель вызвал тогда к себе о. Мартирия и прямо его об этом спросил.

– Никак, – не согласился о. Мартирий и, улыбаясь, объяснил: – Я еще до Павла так говорил.

И услышать это было так неожиданно, что слабому здоровьем отцу-настоятелю стало нехорошо, о. Мартирий же хотел сказать, что он имел привычку так разговаривать еще до того, как впервые прочел Павловы послания, и закончил следующими словами: