Мария Голованивская: Пангея

Это ключ, наконец-то он поворачивается, почувствовал Платон. Здесь нужно повернуть.

Встал. Вытянулся в струну. Вспомнил, как Хомяков однажды приподнял его в воздухе, дав почувствовать, что он, Платон, может то, чего не могут другие люди. Нужно повернуть этот ключ, отпереть ход событий, пустить по другому коридору. Как же он тогда с Хомяковым это сделал? Что именно смог?

Он стоял, вытянувшись струной среди набежавших на берег людей, ему показалась странной их безмятежность, почему они ловят рыбу и играют в мяч, почему мамаши купают детей, если все перевернулось в Пангее и ее жрут уже Тамерлановы черви? Тамерлан. Оловянный придурок.

Он напряг все силы, всю свою волю. Собрал события в кучу, спрессовал их в плотный пласт: девушка спит, а Тамерлан гадает на Коране. Он отменяет выступление. Кто-то бросает яд в водоканал. Тамерлановские бойцы захватывают город. Клавдия арестована. Он спрессовал это в плоский, как лист бумаги, пласт. Сейчас нужно толкнуть события в другую сторону, свернуть этот лист в комок и вышвырнуть его в небытие, в гигантскую урну, где кружатся не случившиеся события. Ну же!

Он сумел напустить на него ярость. Добавить в позу уснувшей Майи особенного пренебрежения к нему. Уснула, раскинувшись, расставив ноги. Он сумел позвать к нему самую сильную ярость, подтянуть к его глазам и устам ее набухшее жало, выплеснуть ему в лицо белый ядовитый сок. Сделано! Ну же!

Он мысленно скомкал лист.

— Ах ты дрянь, — закричал Тамерлан, обводя все побелевшими глазами — маленькая безликая сучка!

Он искал, на ком бы выместить своей гнев, все же не решаясь поднять на нее, теперь уже рыдающую, свою холеную руку.

— До чего ты доводишь своих работниц, скотина? — заорал он на хозяина. — Я рассказывал ей о матери, а она задрыхла, у тебя здесь работают свиньи, а не люди.

— Пошла отсюда вон, дрянь, — злобно прошипел хозяин Майе, — хоть раз увижу тебя здесь — скормлю собакам, ты меня знаешь.

— У меня есть прекрасные девушки, Тамерлан, не гневись, — умолял его хозяин, — сейчас я позову их. Прости меня. Ради Аллаха, прости.

Платон выдохнул, опять сел на траву. Ну вот, события сдвинулись, история развернулась. Все теперь пойдет по-другому.

Не будет гадания на Коране, он не отложит выступление.

Теперь все будет, как должно было быть.

Он вернул разговор с Рахиль:

— Сейчас я сам к тебе приеду.

Он выслушал Рахиль. Отчетливо осознал, что может произойти любая случайность. Выставил охрану.

Наутро Тамерлан, конечно, выступил. Со всей помпой и бутафорской показухой. Знамена, молитвы до небес. Повеселил людей. Нехитрое это дело — гарцевать да ножами посверкивать, ну, попугал домохозяек. Убили нескольких, скорее по случайности, но люди, даже городские, подоставали свои ножи да топоры — лавки скобяные стояли обнесенные еще недели две после события, на полках — ни шиша кроме садков для рыбы не осталось, и армия встрепенулась, вспомнила, как заряжать-разряжать. Аяна давала жару, разгуливала среди солдат, насвистывала мотивчики, подзадоривала их, и они сходили от нее с ума, от нее, сильно уже не молодой. Она дразнила тамерлановцев, задирала юбки перед ними, распевала скабрезные песенки про Аллаха, но тронуть ее никто не посмел, глядели на нее с раскрытыми ртами, как завороженные, не отворачивались даже. Нур была рядом с Платоном, хохотала, как бешеная, танцевала прямо на заседаниях, но он был рад, что она здесь и хохочет, значит, победили они, а отчего же еще она смеется?

Увидев все это отчетливо, Платон вновь подошел к реке. Наклонился, потрогал воду. Она показалась ему очень холодной: странно в такую жару, и как же он тогда купался в ней? Он посмотрел на небо. Ясное, ни облачка. Но как же ясное, если все это время даже здесь, в двухстах километрах от города, чувствовался запах гари и в воздухе висела сероватая дымка, напоминавшая о погребальных кострах в столице?

Платон поднял камешек, кинул его по воде, тот послушно совершил пятикратный прыжок, поднял еще один, бросил — тот же результат. Поднял третий.

— Нам пора, — сказал Хомяков, потрогав его за плечо, — что ты тут играешься, как мальчишка?

Платон вздрогнул:

— Куда пора?

Хомяков вздохнул:

— Ты что, на радостях взялся за старое, обкурился до одури? Через час заседание по реконструкции храмового парка, архитекторы придут, потом назначение правительства, потом назначение судей, — ты что, Платон, все забыл? Не пугай меня!

— Нет, нет, — успокоил его Платон, и они оба бодро зашагали к его машине, в составе большой колонны двигавшейся в город. — Но есть более важное дело, — сказал он, усаживаясь рядом на заднее сиденье, — завтра я открою границы.