Мария Голованивская - Пангея

Тот кивнул.

— А что будет, когда все закончится и ваш успех подтвердят и земля, и небо? Шариат?

— Будет хорошо, — кивнул Тамерлан, — хорошо, а не плохо. Кривое станет прямым, некрасивое красивым. Появятся дороги, по ним будут мчаться сияющие поезда, женщины будут рожать здоровых детей, а мужчины не будут пить. Все будет как должно быть, не сомневайся. Свет Аллаха будет светить нам, а не темнота ночи, сбивающая с пути и без того заблудившихся и потерявших дорогу.

Хозяин кивнул и после поклона удалился.

Тамерлан обратился к девушке:

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Ты кем хочешь стать, когда Пангея станет моей? — глядя прямо ей в лицо, спросил Тамерлан. — Представь себе самое свое заветное желание.

— Я хочу целый день, и если можно и не один, смотреть кино, — ответила Майя, отводя глаза от испытывающего взгляда Тамерлана. — Я, может быть, неправильно отвечаю, и не для таких желаний вы стали великим.

Тамерлан задумался.

Она вся зарделась, хотела еще что-то сказать, но от волнения не смогла.

— Продолжай, — строго сказал Тамерлан.

— Да, да, я хочу не работать и смотреть фильмы на DVD, на компьютере или даже лучше на большом плоском экране целые дни и есть попкорн. Можно даже и в кино.

— А ты любишь кино? — попробовал улыбнуться Тамерлан.

— Очень, — призналась Майя и покраснела еще гуще.

Тамерлан достал из кармана сигару, отсек специальным ножичком ее верхушку, раскурил.

— А какие фильмы ты больше всего любишь?

Ответ не содержал ничего неожиданного: Майя готова целыми днями смотреть фильмы о любви, она по его просьбе назвала их добрую дюжину, рассказав также о героях, коллизиях, своих домыслах относительно того, что было после того, как фильм кончился.

Тамерлан курил, слушал ее, глядел на ее хрупкие тонкие руки, которые способны поднять и нести полный поднос тарелок с горячим, и думал о том, что людям нужно кино, что люди любят кино и что без кино ни за чем они не последуют и не станут без кино никого поддерживать.

Воцарилась тишина.

Он думал о своем.

Она ждала распоряжений, но гость молчал.

— Я могу идти? — спросила она через долгих пять минут, проявив недопустимое нетерпение.

— А я, знаешь, мать люблю вспоминать, — вдруг заговорил Тамерлан, — мою мать, хотевшую родить много сыновей, но родившую только меня и трех моих сестер.

— Она уже умерла? — робко спросила Майя.

— Совсем даже нет, — улыбнулся Тамерлан, — но я редко ее вижу, я здесь, а она в Самарканде, преподает совсем маленьким девочкам художественную гимнастику. Дед мой по материнской линии был художником — прекрасный был сильный старик — я многим похож на него: тонкие пальцы, вот эти брови, спокойный характер. Ты сама знаешь, какие мы, узбеки, бываем огнеопасные — раз — и искры летят, а я спокойный, в него. Бабушка моя работала детским врачом, целительницей, гомеопатом и травницей. А мою маму зовут Зухра, она знаменитая гимнастка, но оставила карьеру, чтобы воспитать меня и трех моих сестер. Она училась вместе с Евой, той самой, ты знаешь какой, и до сих пор боготворит ее. Мама оставила гимнастику в одну минуту, потому что полюбила моего отца — своенравного и жестокого Бурхана Луксанова, восходившего к роду шелковых купцов и к роду самого Тамерлана. Знаешь, я ведь и на него похож, посмотри на меня, я покажу тебе наше сходство.

Девушка не поднимала головы и, несколько раз окликнув ее по имени и не дождавшись ответа, он понял, что она спит. Он хотел было наказать за это хозяина ресторана — до чего же он доводит несчастных своих работниц, если они засыпают, едва опустившись на стул, но даже спящая она привлекала его, будила желание говорить.

— У нас считают так, ты же знаешь, — продолжил он, — если девушку зовут Зухра, то она наверняка будет своенравной, капризной, будет требовать исполнения своих желаний, будет показно болеть, страдать, если что-то будет не по ее. Но такого никогда не было у нас в доме. Она дала нам образование, жила с нами в Лондоне, когда все мы оканчивали там разные школы и университеты, она во всех делах помогала моему отцу, ставшему, может быть, самым богатым сыном своего народа, и никогда ничего не говорила о себе, даже когда жестоко болела по женской линии несколько лет тому назад. Сейчас я очень редко ее вижу, но всегда думаю о ней, вспоминаю ее красивые руки, изящную осанку, сестры считают ее не просто строгой — жестокой, она наказывала их за непослушание, но я не знал никогда ее наказаний, я больше всего на свете люблю ее ароматный плов из ягнятины, больше всего на свете люблю запах ее кожи и так скучаю по ней, по ее пестрым шалям, по ее глубоким черным глазам.