Мария Голованивская - Пангея

Он вошел в квартиру, огляделся: коридор, две комнаты, кухня.

При свете коридор оказался по-петербургски кривым, с нелепо расставленными в разные стороны разнокалиберными комнатами. Он разрешался крохотной кухонькой с низким окном, глядящим во двор-колодец, где эхо, смрад, потроха чужих жизней, выставленные напоказ в таких же низких кухонных окнах. За которыми пьют, ругаются, едят, умываются, перекинув через плечо свое полотенце, курят в консервную банку, сушат на веревках белье.

Вешалка.

Чей-то картуз.

Полосатая дорожка вдоль коридора. Фотографии на стенах. И что здесь может быть интересного?

Он прошел в комнату, сел. Знакомые книжки на полках. У всех когда-то были точно такие же. Какие-то фотографии полувековой давности, люди какие-то, с виду вполне обычные.

Если бы Гриша курил, он бы закурил, но он не имел этой привычки, поэтому просто аккуратненько сложил маленькие ножки и ручки и принялся терпеливо ждать рассказов.

Ирина — так звали хозяйку квартиры и владелицу старинных вещей, принесла ему чаю и села напротив, красивая, грустная, немного задумчивая.

— Вы ведь знаете Ефима Соровского? — первое, что спросила она.

Он не знал, но кивнул.

— Его нашли неделю назад мертвым на скамейке в Летнем саду.

Гриша сделал вид, что огорчился.

— Ефим всегда мне говорил, да продай ты эти цацки, зачем они тебе, — продай и живи без оглядки. Плати и будь счастлива и спокойна.

Гриша почувствовал, что нужно поддержать разговор.

— Почему же он умер? — неловко спросил он.

— Из-за Софьи, — спокойно ответила Ирина, — вы не знаете ее? Его бывшая жена, молодая евреечка, она бросила его, вот он и умер на скамейке.

— Не придумывайте, — отчего-то жестко сказал мягчайший Гриша, — жизнь и смерть человека зависят не от Сони.

Ирина расплакалась.

— И еще мой сын так болен, белокровие, говорят, белокровие. И я вот все хочу продать, чтобы вылечить его в Германии, там ведь всё умеют, и это тоже, белокровие… Мы уже продали квартиру на Мойке, возили в Израиль, год все было хорошо, а теперь осложнение…

Григорий встал и привычно принялся ее утешать.

— Люди ведь умирают, — утешал он ее, — сколько же ему было?

— Кому? — не поняла Ирина.

— А кто умер от белокровия? — вдруг растерялся Айнхель. Все смешалось у него в голове от этих бесконечных историй, что рассказывали ему несчастные продавцы былой роскоши своих предков. Ирина расплакалась еще пуще.

Григорий устал стоять и гладить незнакомую женщину по голове.

— А что вы хотели бы продать? — спросил он вкрадчиво.

Они вместе отодвинули шкаф, поддели кухонным ножом несколько половиц, и она достала из-под пола ящичек, в котором лежали несколько разных свертков.

Веер Екатерины Второй, пачка писем Александра I, обручальные кольца Пушкина и Гончаровой, молитвослов с пометами Николая II. Вот что было в этих свертках.

Гриша был потомственным антикваром. Точнее, и отец его, и дед, и прадед были коллекционерами, и он вырос в доме, наполненном старинными вещами, под вечные разговоры о подлинности, точности реставрации, качестве работы и глупости нуворишей, во все времена хватавших что ни попадя. Видел он и барыг, которые всегда ласково трепали его по голове и давали ему леденец. Любил он их, барыг этих, куда больше плешивых искусствоведов, щупавших на днях рождения мальчиков за портьерой, унылых коллекционерских жен, недоедавших масла, поскольку их скупые мужья экономили каждую копейку. В Айнхеле текла первосортная голубая кровь антикварного червя, безукоризненно отличающего вкус вековой пыли от сермяжной крошки нынешнего десятилетия.

— Чудное дельце антикварка, — любил поговаривать он, — одна успешная продажа делает жизнь! И что такое на самом деле маленькая золотая коробочка с первым зубом великого цесаревича? Освобождение от унылого каждодневного труда, возможность воспарять, видеть реки, горы и моря, а не ездить в троллейбусе, вознюхивая чужие подмышки.

В момент торга он становился настоящим цыганом, умел ловко, даже виртуозно облапошить, втереть полную чушь, купить за полушку то, на что можно при удачно сошедшемся пасьянсе купить себе тот самый крошечный блескучий самолет и улететь за небеса.

— Какая красота, — воскликнул Айнхель, — Господи, какие вещицы, — можно, я погляжу на них поближе? — и протянул руку, в которую Ирина сама опустила сначала письма, потом кольца, а потом и молитвослов.

— Сейчас придут муж и дети, и мы сделаем вид, что говорим совсем о другом. Ладно? Вы сейчас смотрите, а обсудить мы еще успеем, хорошо?