Она подняла голову, посмотрела на него ввалившимися глазами, выдавила:
— Саккариас… я не хочу, не хочу-у-у!!! Давай останемся здесь навсегда!
Он поднялся, прижал ее голову к своей груди и сказал:
— Ничего не поделаешь, Мануэла. Так надо…
* * *
Всю дорогу назад она молчала и смотрела в окно, иногда лишь откидывая голову на спинку сиденья и прикрывая глаза.
Туман очень скоро рассеялся, солнце яичным желтком окрасило осенние поля, неубранные сгнившие подсолнухи. Вдали открылась мягкая линия заснеженных гор…
Ничего, она справится, думал он. Справится…
По пути он время от времени вспоминал еще о чем-нибудь, и говорил мягко, раздельно, повторяя по нескольку раз. Познакомься там с теткой, иха, она хорошая и очень смешная: водит машину, пишет стихи на испанском и делает «ласточку». Она будет ужасно горевать, а ты не возражай, когда она станет называть меня прохвостом. Я ведь и есть — прохвост…
Она резко повернула к нему голову:
— Но почему, — воскликнула она, — с чего ты решил, что они дожидаются тебя в Кордове?!
И он терпеливо в который раз повторил:
— Потому что они знают, что я привезу тебя обратно и ни за что не оставлю одну. Они понимают толк в наживках. А если я попытаюсь скрыться, то вокруг меня станет рушиться весь мой мир — вспомни, что они сделали с Марго; а я подохну, если что-то подобное произойдет с тобой.
— И ты готов стать покорной жертвой этих палачей?! — крикнула она.
Он усмехнулся и спокойно ответил:
— Они не палачи, Мануэла. Эти всего лишь топоры, орудия казни… А я задолжал совсем другому кредитору. И по другой ведомости…
* * *
Когда уже приближались к старому городу по авенида Доктор Флеминг, он вдруг притормозил у тротуара, повернулся к девушке и сказал:
— Совсем забыл! Там в мастерской есть одна картина: обнаженная женщина на фоне окна, за которым — Толедо. Подписана именем Кордовера, Саккариас Кордовера. Мы не имеем права ее уничтожить. Это портрет Пилар, и он должен ей принадлежать.
— Господи, — пробормотала она, — кто такая Пилар, и сколько их у тебя, этих баб?
— Отыщи ее в Толедо, она водит экскурсии в госпитале Тавера. К сожалению, не знаю полного имени. И, пожалуйста, иха, дай ей немного денег… Дай ей побольше денег, черт возьми! Я собирался, но… как-то не вышло, боялся обидеть… У меня почему-то болит за нее душа. Она независимая, гордая и… очень нежная. Обещай, что найдешь ее. Обещай мне!
Мануэла молча смотрела ему в лицо, будто силилась различить в нем больше, чем видела.
— Просто ты любишь ее, — наконец отозвалась она. — Любишь ее. Вот в чем дело.
* * *
На стоянке она выглянула в окно и бросила:
— Не вижу никакого красного «опеля».
— Не волнуйся, они давно его сменили. Они не идиоты. Возможно, сейчас разъезжают на мотоцикле, после вчерашней-то неудачи… Не думай о них, детка. Сейчас ты выйдешь из машины и спокойно пойдешь к своему дому. Не торопись, не ускоряй шаги. Я буду идти за тобой на безопасном для тебя расстоянии. И если услышишь выстрелы, продолжай идти, не оглядываясь. Обещай, что не станешь оглядываться!
Она была натянута, как струна, и он опасался, как бы напоследок она не подкачала — не расплакалась, не забилась, не сотворила что-нибудь такое, из-за чего весь его, так точно выверенный план, рассыплется. Но она молчала, и только сведенные брови на бледном лице казались угольно черными.
— Иди! — сказал он. — Подожди! — подался к ней, крепко прижал к себе. Отстранился и чуткими пальцами, будто к холсту прикасался, на прощанье легко пробежал каждую черточку этого потерянного и найденного маминого лица.
…Улицы Старой Кордовы уже редели; под высоченными акациями и платанами, неподалеку от Алькасара, несколько стариков в черных испанских плащах вскарабкивались в автобус. Под стенами Мескиты шевелилась сонная вереница коче де кабальос. Не надеясь больше на улов, возничие медленно разъезжались по домам.
Солнце еще стерегло пегие крыши, но пешеходы внизу уже бродили по пояс в вечерней тени… Вдоль белой, рассеченной светом стены, задумчиво брел лишь ловец человеков, продавец билетов национальной лотереи.
Мануэла поднималась по улице, медленно всплывая из тени, как из воды: по плечи, по колени… Шла, как велел он, не торопясь, с ровной статной спиной, слегка напряженной, словно в любую минуту готова была вылететь на сцену. Он знал, что, скорее всего, его ждут где-то там, у ее дома, но уже не чувствовал ничего, кроме пустынного гулкого покоя, за которым следовало только одно: взорванная тьма.
Читать дальше