Марина Королева - Верещагин (Кончерто гроссо)

– А что за история?

– Да в том-то и дело, что никакой особой истории там вроде и не было. Привели немца, молодого совсем, оборванного, отец говорит – сам сдался. Ходил по лесу несколько дней, видимо, от своих отбился при отступлении. Дали хлеба ему, он жадно ел, благодарил. Услышал, как отец говорит по-немецки, обрадовался, почти как своему. Ну и рассказал, что решил сдаться в плен, поскольку понял – другого выхода нет: один, в лесу, дороги не знает… И тут, говорит отец, вызывают меня к начальству. И требуют: пусть он признается, что разведчик. Как же, говорю? Какой он разведчик? Да вы посмотрите на него! По лесу блуждал, чуть живой, голодный. Да твое какое дело, говорят мне! Пусть скажет, что разведчик, а мы его захватили, – и останется в живых, за чистосердечное признание. А нет – шлепнем.

– И что отец?

– Что отец, что отец… Ну, он рассказывал, что пошел к этому лейтенантику немецкому, объяснил, мол, так и так. Тот сначала испугался, мол, герр офицер, какой же я разведчик? Отец ему: да ты просто скажи, и жизнь сохранишь. Это же чистосердечное признание.

– И?

– Ну, немец спрашивает отца: вы мне обещаете, что, если я признаюсь, меня оставят в живых? Отец сказал: обещаю. Я, когда был мальчишкой, спрашивал его в этом месте, как ты сейчас: ну? и что дальше? Он всегда на несколько секунд замолкал, а потом говорил – а что дальше? сознался он, что разведчик, – и увезли его от нас. Я опять: так в живых-то он остался? Отец мне – ну да, говорю же тебе, увезли его, видимо, в лагерь для военнопленных. Больше он его не видел.

– И что?

– Понимаешь, родной мой, он часто про это рассказывал. Слишком часто. И была в этих его рассказах какая-то… недоговоренность, что ли. Незаконченный у него получался рассказ. Он его как будто сворачивал, понимаешь? Мне бы, дураку, раньше задуматься. Но кто из нас расспрашивает своих отцов? Нам всё кажется, это успеется. Ну вот, отец после войны стал большим начальником, но и болеть стал сильно. Перед смертью был уже почти слепой. В Бога он не верил – или говорил, что не верит, – но в последние месяцы все повторял: я знаю, за что мне это. Повторял спокойно, вздыхал только. Я думал, мать знает, в чем там дело, но нет, и ей он не рассказал.

– А в чем было дело?

– Похоронили мы его, еще полжизни прошло – и тут на даче старый его приятель вдруг спрашивает меня: а ты не знаешь, как батя твой с Берией на фронте встретился?

– С Берией?

– Вот и я, как ты сейчас, вскинулся: с Берией?! Когда, зачем? Приятель тоже фронтовик. Правда, воевали они на разных фронтах, но это неважно. Фронтовики – это каста, они друг друга за версту чуют и разговаривают на своем особом языке, потайном. В общем, то, что нам отец рассказать не мог, он этому дачнику как-то вечерком и рассказал.

Мне вдруг страшно захотелось курить.

– Подождешь меня минутку?

– Хочешь, кури здесь, – сказала она. Потом улыбнулась виновато: – Нет, лучше подожду. Иди.

Я вышел на балкон. Как-то все вдруг смешалось в одно сладковато-горькое облако: отец, мать в ее пуховой шали, городская весна, теплынь, она… Я курил и улыбался. Потом вернулся к ней. Она все так же сидела, обняв колени, на моем топчане, в моей рубашке в полоску. Я обнял ее, всю сразу:

– Как ты пахнешь!

– Как?

– Мылом. Чистотой. Никаких духов, ничего. Мылом.

– Так это же плохо! От женщины должно пахнуть дорогими духами.

– Эх, родной мой, что ты понимаешь…

– Так ты не досказал про отца. Что там было?

И я досказал.

– Оказывается, не к начальству отца вызывали – ну, после того, как он пленного немца допросил. То есть не просто к начальству, а к очень высокому начальству. Считай, к самому высокому, после Самого.

– Сам – это кто?

– Ну да, ты еще маленькая, я всё забываю… Сам – это Сталин.

– А вызывали к кому?

– К Берии. К ним в часть тогда Берия заехал. И это Берия сказал: пусть немец признается, что лазутчик. Пообещайте ему за это жизнь. А потом расстреляете. Своей рукой.

Я видел, как она вся сжалась на моем топчане.

– И что отец?

– А какой выбор у него был? Или исполнять – или самому в лагеря. Да хорошо еще, если в лагеря.

Я закашлялся, сильно. Не надо мне было курить, вот что. Она погладила мою руку своими пальчиками:

– Ну что вы, что вы, Профессор…

– А мы опять на «вы»?

– Нет, – она улыбнулась. – Просто жаль тебя ужасно. Досказывай. Хотя я уже поняла, кажется.

– Да. Берия посмотрел на него, сказал со своим акцентом грузинским: «Что-то вы добрый слишком, товарищ капитан. Подозрительно добрый. Идите и выполняйте. И доложите потом». Отец пошел. Сказал немцу, чтобы тот признался. Что ему сохранят жизнь. Тот смотрел на него, глаза в глаза, светло-голубым своим взглядом. Он голубоглазый был, это я по отцовскому рассказу помню. А главное, отцу он как-то сразу поверил: то ли из-за немецкого, то ли еще из-за чего, кто там теперь разберет. Поверил – и признался, под протокол, что он разведчик.