Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо

Ипполит наклонился к Изис:

— Ну и как, понравился фильм?

— Да. Жермен очень плакал.

Жермен рассердился и шумно помешал ложкой в супе.

Изис поднялась на цыпочки и прошептала отцу на ухо:

— Бэмби — это олененок, и у него в начале фильма убили маму. По-моему, после ее смерти Жермен больше не смотрел.

Ипполит посочувствовал и исчез в ванной, чтобы переодеться: он берег свой единственный костюм.

— Эй, — крикнул Жермен, — я тут у тебя постирал и сложил белье! — Карлик показал рукой на стопку белья на столе.

— Спасибо, Жермен. Не надо было…

— Ерунда, мне несложно. И все равно нечего было делать.

Изис в недоумении уставилась на Жермена, задумавшись, как это человеку может быть нечего делать; у нее вот всегда есть чем заняться: подумать, порисовать, почитать, попеть. Не понимает она этих взрослых. Впрочем, до обеда надо бы ей закончить со своим романом.

— Вы ведь сейчас будете разговаривать? — спросила она.

— Что-что? — переспросил Ипполит, выходя из ванной.

— Я думала, вам нужно поговорить. Да, Жермен?

— Э-э-э, а почему ты спрашиваешь?

— Хочу знать, пойти мне дальше читать у себя в комнате или здесь остаться. Думаю, будет лучше, если я уйду к себе.

И, не дожидаясь ответа, она взяла книгу и обогнула стол.

Сбитый с толку тем, что десятилетняя девочка говорит ему «Думаю, будет лучше, если я уйду», Ипполит просто поймал ее за руку, когда она проходила мимо:

— Что читаешь, дочка?

— «Алису в Стране чудес».

Естественно, он не знал, о чем там речь: с детских лет он ни разу не пытался развлечься книгами. Но все же ласково переспросил:

— И что, как тебе Страна чудес? Весело?

— Да это просто ужас! Кролик, который носится как угорелый, какой-то мрачный кот, безумный шляпник, да еще и злющая королева с целой армией глупых солдат. Страна чудес, скажешь тоже! Скорее уж, страна кошмаров!

— Так, значит, тебе не нравится?

— Еще как нравится! — И она послала отцу воздушный поцелуй, а сама уже толкала створку двери, спеша вернуться к своим кошмарам.

Ипполит безмятежно опустился на диванчик.

Жермен вгляделся в его лицо:

— Я так понимаю, раз ты вернулся только сейчас, то…

— Да.

Мужчины посмотрели друг на друга.

Растроганный, Жермен радовался успеху Ипполита. Он был чутким и уловил волны счастья, которые излучал его друг-садовник: тело Ипполита было расслаблено, а душа полна радости.

Ипполит был бы и рад рассказать Жермену все, что с ним произошло, но ему не хватало слов: те жалкие слова, которые приходили ему в голову, превратили бы повествование о его любовном успехе в заурядную историю, поэтому он просто жестом изобразил женственные очертания Патрисии. Его руки будто ласкали ее призрачное тело. И он безмятежно вздохнул.

Если бы он мог подобрать нужные слова, то рассказал бы, как со вчерашнего вечера чуть ли не каждую секунду трепетал от счастья, как его переполняли чувства: тревога, соблазн, страх, восхищение, блаженство и потом — тоска. Да, он наслаждался каждым мгновением — удивительным, насыщенным, полным жизни. Патрисия околдовала его. То, что он угадал по ее внешнему облику, с лихвой подтвердили последние часы: это была не просто одна из женщин, нет, это женщина в лучших своих проявлениях; место, откуда мы вышли и куда мы возвращаемся, женщина — источник любви, одновременно и мать, и любовница, сразу и пункт отправления, и пункт прибытия.

Три года назад он впервые увидел Патрисию на площади Ареццо, она была величественна, складки ее платья позволяли угадать очертания бедер, живота и груди; Ипполита восхитила ее монументальность, и он не решился заговорить с ней: это было ощущение даже не социальной неполноценности, а мужской, ведь рядом с этим мощным древом сам он казался виноградной лозой — тощий, жилистый, одни кости, мускулы и сухожилия.

С точки зрения Ипполита, для женщины вес был достоинством. Идеальная любовница должна быть массивной, неторопливой, внушительной, с большой молочной грудью. Как-то один приятель сказал ему, что любит толстушек, — Ипполит возмутился; слово «толстушка» подразумевало физический недостаток, Ипполит же, наоборот, любил полноту, завершенность, гармонию, а это глупое слово «толстушка» унижало дородных Юнон, абсурдным образом принимая за образец совершенства худышек.

В мире было два типа женщин: настоящие и фальшивые. У настоящих было торжествующее, победоносное тело. А женщины-фальшивки только притворялись женщинами, но у них не осталось ни живота, ни бедер, ни ляжек, ни груди. И одеваться им было трудно: ткань на них болталась, ей нечего было обтягивать, под одеждой не вырисовывалось никаких благородных и величественных форм, так что им оставались только одеяния в стиле унисекс или узкий крой в обтяжку. Кстати, жизнь у этих женщин-фальшивок кончалась неприглядно: они рано старели, покрывались морщинами, меньше смеялись, сгибались в три погибели, пробираясь по стеночке, словно тщедушные крысы.