Клаудио Магрис - Вслепую

Я тоже использую каломель. Родмелль же только её и знает. Когда, оставив позади Тропик Рака, среди заключённых вспыхивает эпидемия церебральной лихорадки, Родмелль лишь удваивает, утраивает дозы, десять, двадцать, тридцать пилюль, иных рецептов нет. Четверо погибают, но перед смертью успевают сойти с ума: один хватает лампу и пытается спрыгнуть с ней в не дающее ему покоя чёрное море, он говорит, что хочет смотреть в глаза поглощающей его темноте. Родмеллю повезло: он окочурился по-быстрому, однажды утром, упал со стула, задыхаясь, и вскоре затих. Я же начинаю применять отвары и припарки, памятуя доктора Рокса из тюрьмы Ньюгейта. Спустя несколько дней эпидемия заканчивается, не приведя к новым жертвам, а я перехожу из столовой унтер-офицеров за стол к командному составу.

В Крушчице одна добрая старушка дала мне, дрожащему и практически окоченевшему, овечью шкуру грязно-жёлтого цвета, которую мы натянули на голову — на несколько часов она стала нам с Марией одеялом. Мария вырвала меня из пасти чудища, куда я был кинут Вождем, Ээтом, сверкающим, точно Солнце, обрамлённое узором из лучей. Он поглядывал на нас с портретов на стенах: надменный и жестокий взгляд, от которого нет спасения. «Итак, вы не выражаете к моей суверенной власти ни страха, ни почтения? Вы не встанете в шеренги на защиту моего скипетра?», — страшно вопрошал он. И мы повиновались, и шли на юг, и создавали для него царство, и жертвовали ради него собой, и умирали… за него…, повинуясь ему…, на том острове…, Голом…, Лысом…, адском. Место предводителя занял мятежник и предатель. Теперь он стал ослепляющим властностью Солнцем, уставившимся на нас с развешанных повсюду портретов, назойливых, как ветки плюща в остерии: глаза добродушного с виду жуира, но за их поволокой проглядывают лёд и жестокость, по крайней мере, пока наш хор осуждённых не запевает: «Тито, Партия! Тито, Партия!»

Я помню тот вечер в Крушчице: объятия Марии под выцветшей овечьей шкурой. Я уткнулся в ложбинку между ее головой и плечиком, наконец-то, я в излучине реки, на юге, в гавани. По ночному же небу, между светящихся водорослей Саргассова моря проплывал «Арго», вокруг набухали и раскрывались бутоны звезд, мерцали медузы из пурпурно-ядовитой звёздной пыли.

Тогда я думал, что это первая из многих наших новых ночей вместе. Последняя тайком, в обмане и уловках. Проводник, той ночью в окрестностях Пезека, должен был провести нас через границу поодиночке: сначала меня, потом Марию. Нам заявили, что так делается из соображений безопасности, вдвоём и сразу чересчур рискованно. Мария была бы со мной уже через три дня, для верности, через неделю. Об этом мне позже в Триесте сказал один тип, который организовывал побеги и похлеще моего. «То есть вашего», — поспешил добавить он в ответ на мой протест, что речь шла о двоих. Мне следовало бы знать, что иногда рок, или Партия, или судьбоносный ЦК решает, что переход для кого-то чрезмерно узок…

Не каждому возвращающемуся из загробного царства Аида или моря мёртвых суждено проплыть Симплегады. «Губит нас тягостный рок, и нет ниоткуда спасенья! [69] Аполлоний Родосский… Песнь IV, строка 1261. <���…> Вдруг <���Симплегады > устремились, сошлись, загремели, и, бурно волнуясь, море воздвиглось, как туча, и гул пробежал по пучине страшный, и вкруг весь эфир преисполнился сильного шума [70] Там же. Песнь II, строки 565–567. . <���…> Звук издали глухой под прибоем моря, на брег же белой пены клочья с кипящей волны ниспадали [71] Там же. Песнь II, строки 569–570. », но остронаточенные утёсы, словно бритвы, смыкаются и лишают голубку крыльев, корабль разбивается о скалы.

Птице обломали крылья, она упала и погибла. Карлос, будучи командиром, в спешке, почти что бегом, насколько ему это позволяла его коренастость и хромота, вышел. Он отвернулся, но я успел заметить на его щеках винное пятно стыда, или мне показалось… Блашич донёс до меня то, что не смог сказать Карлос: будучи гражданкой Югославии Мария была записана в ряды Югославской компартии, которая пока еще не стала вновь, как прежде, братской, поэтому «не стоит, сам понимаешь, братоубийственный конфликт, в котором проглядывают признаки, нет, не скорого окончания, к сожалению, хотя, в общем, было бы принципиально неверным углублять кровавую рану, сыпать соль на неё, неподходящим вмешательством, нет возможности, проще говоря, предоставить убежище здесь Марии, раз уж на неё завёл дело прокурор Риеки, — впервые он уклонился от названия Фьюме, — быть может, позже, без сомнения, Партия не упустит эту ситуацию из вида и предпримет все необходимые шаги с должной энергией, но, естественно, не сейчас». Таким образом, Мария осталась там, я здесь. Граница разделила на две части нашу любовь, как яблоко: одна половина уронена в грязь и вскоре начинает гнить.