Клаудио Магрис - Вслепую

Когда я его от себя отцепил, — не Вас, доктор, а пастора, — он не хотел выпускать мою руку или ослабить крайне неприятную хватку — я сотворил из деревянных дощечек в дальнем пределе церкви некое подобие очага и растянулся как на подстилке из шкур, краем которой прикрыл уши и голову. Ветер бил в стены и створки, во вспышках огня удлинялись и чернели тени, большие чёрные оперением птицы Геклы, их скользящие во мраке крылья, — веки тяжелеют и медленно смыкаются…

Ночь бела и светла; это не ночь, а бесконечный день, в котором Солнце закатывается, но никак не скроется из виду. Снорри, поэт, воспевавший мечи, но боявшийся их, утверждает, что в предустановленном порядке вещей человек идёт сразу после лета. Я полистал его старую книгу о человеческих существах, богах, метаморфозах и метафорах, которые непрестанно трансформируют людей, богов и прочие предметы мира, заставляя их ускорять ход, перетекать и перерождаться друг в друга. Ту книгу мне показал настоятель Магнуссен в библиотеке Бессастадира, время от времени он переводил мне отдельные куплеты. Оказывается, скальды, древние исландские поэты, воспевали судьбу и смерть, называя одно другим. Возможно, так они пытались обмануть смерть. Я привык носить много имён, они падают на тебя одно за другим, исчезают и появляются вновь, если одно мертво, другое-то живо и так далее… Предумышленная неразбериха в документах полиций всего мира.

Поэтому-то они меня и не возьмут, по крайней мере, до тех пор, пока не наступит конец. Рано или поздно на мир опустится вечная арктическая ночь и в ней погибнут все метафоры, а значит, и я тоже, но сейчас лето, длительный день нордического лета, мой день в качестве короля. В книге старика Снорри сказано, что в иерархии имён перед человеком идут боги, богини, поэзия, небо, земля, море, солнце, ветер, огонь, зима и лето. Я иду сразу после лета. Достопочтенный Магнуссен много раз перечитывал для меня те строки: я пообещал увеличить материальную помощь школе и повысить зарплату лекторам.

Возвращение в лето, в колыхание светотени в кустарнике, в отложенное на недели наступление сумерек. Когда нас везли в Дахау, в бронированном вагоне была вечная ночь, арктическая ночь, самая чёрная из ночей. Я знал, что раз жизнь достойна быть прожитой, то нашей задачей было соскоблить ту чернь с лица земли. И, что важнее всего, нам это удалось, а это многого стоит. Да, Ясон — вор и лжец: после победы мы увидели, как по-свински он себя повёл. Я и сам свинья. Зато я убил дракона, который мог раздавить и проглотить весь мир; он пророчил своему царству тысячелетнее существование, обещал тысячу лет жизни Дахау. Мне же для уничтожения этого царства понадобилось двенадцать лет, я разбил его на осколки, будто ночной горшок. Я одержал победу над драконом, пронзил его, и заслуживаю, мы, товарищи, заслуживаем, руно; неважно, что позже мы запятнали его кровью — собственной и дракона, — превратив его в красное знамя лета. Чернота запломбированных вагонов казалась бесконечной и нестираемой, но в Сталинграде их припорошило снегом, отмыв наслоения копоти и грязи. Мне нравится белый цвет. Снег. Исландия.

Я скакал в молочно-восковом тумане, слушая Брарнсена. Он рассказывал, как однажды провёл без малого три дня на привязном аэростате. Кажется, это произошло в Берлине. Один англичанин взял его к себе служить, когда он прибыл в Англию с экспедицией сэра Джозефа Бэнкса. За много лет до того. Брарнсен говорил: «Там, в вышине, очень красиво, облака разбиваются друг о друга, словно разрезанные солнечными лучами волны, и создаётся впечатление, что под ногами во всю прыть несется тёмная земля».

Я слушаю его отвлечённо и незаинтересованно, посматривая вокруг. Застывшие реки лавы, сформировавшиеся среди пепла пузыри, лишайники, злокачественные опухоли организма… Зловонное испарение, скопление газов, пропасть. Изрыгание перемалывающей жизнь со смертью печи, смрад — это герольд смерти, её вестник. От одного драконьего дыхания, от его запаха Ясон делает шаг назад, а из его ослабевшей руки выпадает меч. Трудно не испытать страх, ощущая тот запах. В Дахау, когда ветер дул не в сторону бараков, а в сторону казарм СС, он приносил с собой вонь крематория, и тогда переставали петь канарейки — они смолкали и цепенели. Тюремщики их специально для того и завели, чтобы знать, когда выключать печи. Я не думаю, что причиной было отвращение: причина в страхе, который наполняет собой любое отвращение.