Клаудио Магрис - Вслепую

Мне нравилось ей писать и получать её письма. К примеру, я нашёл письмо в кармане своего, протектора Исландии, истрепанного кителя. Китель я носил не для того, чтобы отличаться от остальных: у меня не было никакой другой одежды после насильственного возвращения из Рейкьявика в Лондон, так как я был вынужден заложить одежду у ростовщика Степни — только таким образом мне удавалось оплачивать зловонную комнатушку в «Спред Игл». Но мундир… с ним я не смог расстаться. Почему-почему… Просто так бывает и всё. Или не бывает.

Восемнадцатилетняя Мари Филиппина Фрейзер. Нас познакомил в Лондоне сэр Джозеф Бэнкс. Да, я просил её руки. Естественно, я не ожидал, что её отец, джентльмен, человек благородный и учёный, прославленный создатель математических инструментов, выдаст её, молоденького ангелочка, чистого и благочестивого, за меня, грубого и неотёсанного моряка, познавшего все прелести флота, вонючих камбузов и издевательств, более того, я был уверен, что он заставит заплатить меня за такую дерзость. Вручить девочку, целомудренную и невинную, какой-то грязной свинье, похотливо алчущей лишить ее девственности с согласия Короля и Пресвятой Матери-Церкви, — это же насилие, бесчестие, надругательство родителей над собственной дочерью, попытка избавиться от неё. Они всю жизнь держали её, нетронутый и прекрасный цветок, взаперти для того, чтобы отдать за человека на порядок более гнусного, чем те, кто составляет списки проституток из Ковент-Гарден.

Грязь, вонь подмышек, затхлость сердца… Терпкие секреции пота, кислота во рту… Утренний поцелуй после разлуки на ночь… Стыд. Я знаю, Мария, то есть Мари, не испытывала ни страха, ни отвращения, её не пугала цена любви — тоска, тревоги, непристойность, ведь для неё любить означало всё сразу: желать, стареть, увядать и умирать вместе, ворочаться в постели бессонными часами после многих ночей, проведённых вдалеке друг от друга — и всё равно быть единой плотью, изношенной и разложившейся, но непреходящей в славе своей.

Конечно, ведь тогда… теперь не… Разве можно сделать выбор между любовью и желанием близости с женщиной, которое испытывает возвращающийся после плавания моряк, подавленный одиночеством? Все знают их тайну: мерзость, разделяемая с самим собой, лучше попытки быть счастливыми вдвоём. Мари в комнате, но я не открою дверь и не войду, я бесшумно удалюсь. Никто не услышит моих шагов. Убежать. Отречься.

Я уехал на следующее утро. Я не смог бы смотреть ей в глаза после того, как убрал руку с ручки двери её дома: я оставил ей письмо. Представляю себе её лицо, когда она читает мою записку: расширенные глаза полены, издалека замечающей неизбежность катастрофы, Эвридика, которая видит Орфея в тот момент, когда он, не удержавшись, решает обернуться и тем самым обречь её на вечную пустоту. Мне нравится эта репродукция. Оригинал находится в Морском музее в Портсмуте. Взгляд Эвридики тоскливо смиряется с близким кораблекрушением. Кто знает, кто отправил мне это письмо? И почему? Должно быть, этот кто-то хочет заставить меня вспоминать и страдать…

«Гость мой, почто за стеной городской пребывали так долго Вы понапрасну? [32] Аполлоний Родосский… Песнь I, строки 793–794. ». Вам, товарищ, то есть профессор, Блашич легко говорить, Вы даже шутите перед тем, как отправить меня на верную смерть. Я Вам рассказал о Марии, о нашей с ней встрече тогда, во Фьюме, одним летним днем. Это было пыльное, отдающее смолой лето, жар по капле стекал с подёрнутого дымкой небесного полотна и плавился, точно битум заасфальтированных улиц. Я только что приплыл из Австралии и шёл вдоль набережной, осматриваясь вокруг и пытаясь разглядеть что-либо в лучах матового солнца, напоминавшего мутный круг в обрамлении подслеповатого неба. Я видел пришвартованные напротив тяжеловесных эклектичных зданий корабли, серые от соли и грязи дома грустно смотрели в даль беспредельного моря. Я не знал, куда мне идти. Мария заметила, что я колеблюсь, и подсказала дорогу до улицы Ангебен.

И она улыбнулась мне: её улыбка была мощнее фатума, сильнее самой судьбы. Я добрался до нужного мне места, но всё продолжал таять от теплоты её улыбки: белая маргаритка раскрылась на блеклом, выцветшем лугу. «Гость мой, почто за стеной городской пребывали так долго Вы понапрасну?» — дразнил меня Блашич, декламируя переделанные строфы его обожаемой «Аргонавтики». Он говорил мне: «Торе, в стихах и поэмах Ясону или Улиссу, чей бы ни был черед, всегда везёт. Когда море вышвыривает его на заброшенный или враждебный берег, он всегда находит там либо Навсикаю, либо Иссипилу, либо Медею. Ясон был в растерянности, когда прибыл на Лемнос, он не знает, как быть и куда податься, и именно Иссипила, краснея, обращает к нему пылкие речи и уводит его во дворец, — так же, как Мария привела тебя на улицу, как она там называлась? Ах да, Ангебен. Кто знает, какое она носит название сегодня. Возможно, если ты теперь вернёшься во Фьюме, то опять встретишь ненароком свою Марию, потому что вновь появишься на набережной с абсолютно потерянным лицом. Она будет прекрасной матерью, а прекрасная мать и хозяйка, согласно завету Ленина, стоит больше народного комиссара. Представить бы, как она будет тебе улыбаться, твоя Мария, как она тебя примет. «Но если хочешь ты здесь обитать и тебе это по сердцу будет, — власть ты получишь Фоанта, отца моего, и я мыслю, что не осудишь ты здешней земли. Ведь она плодородней всех островов, сколько их ни рассеяно в море Эгейском» [33] Аполлоний Родосский… Песнь I, строки 827–831. .