Вячеслав Бондаренко - Вечный огонь

– Кто-кто? – рассеянно отозвался Долинский.

– Ну, помнишь, мы снимали домик на Золотогорской, у…

– А-а, – протянул Павел, мрачнея на глазах. – Да почем я знаю. Я же там не был.

– Так сходил бы, – подмигнул Владимир. – Время же есть, авось счастье и улыбнулось бы снова.

Но Павел, против ожидания, шутку не поддержал. Вздохнул и отхлебнул воды из стакана.

– Знаешь что? – произнес он задумчиво, барабаня пальцами по столу. – Чем больше я вспоминаю себя довоенного, тем больше понимаю, каким идиотом был тогда. В отношении к барышням в том числе. Поэтому мой идеал сейчас – ты, вернее, твои отношения с Варенькой. Можешь считать меня старомодным болваном, но выше простого семейного счастья все-таки ничего на свете нет. Завидую я тебе, – заключил Павел.

Шимкевич не смог скрыть улыбку. Да полно, Долинский ли перед ним сидит?.. Или это действительно война так меняет людей? Но Владимир тут же скосил глаза на большое зеркало, висевшее в простенке. Где тот восторженный юноша в темно-зеленом двубортном мундире с золотыми эполетами, который маршировал чуть больше года назад на минском плацу?.. Из зеркала на него исподлобья смотрел молодой человек, сотни раз видевший смерть в лицо. Усы, год назад выглядевшие на свежем юношеском лице почти бутафорскими, смотрелись уже вполне солидно. А вместо красивой довоенной формы на Владимире был китель цвета хаки с невзрачными полевыми погонами – коричневые просветы, защитного цвета звездочки. Да, война изменила все бесповоротно, и возврата к прошлому не будет уже никогда. Каким бы ни было будущее…

– Ну, это прямо-таки тост, – стараясь скрыть смущение, произнес Владимир и поднял стакан с водой. – Давай, Паша, за то, чтобы и ты встретил свою даму сердца.

– И за то, чтобы твое счастье с Варенькой было настоящим и долгим, – негромко отозвался Долинский, поднимая свой стакан.

«Счастье, счастье… Помнится, когда мы сидели в Минске в «Аквариуме», Павел пожелал мне, чтобы наше счастье с тобой было настоящим и долгим. Временами мне начинает казаться, что нам так и не суждено быть вдвоем. Проклятая война, которая нас разлучила…»

Владимир со вздохом отложил начатое было письмо, вынул из потертого портмоне трофейную золингеновскую бритву и принялся чинить затупившийся карандаш. Мягкая мелкая стружка полетела на дощатое дно хода сообщения. Поздний август выдался совсем теплым, и можно было сидеть босиком на свежем воздухе, что офицеры с удовольствием и делали. Благо полк стоял на самом тихом участке кревского направления – германцы не беспокоили тут неделями. Последняя газовая атака случилась и вовсе четыре месяца тому назад.

Карандаш снова забегал по дрянной желтой бумаге.

«С другой стороны, не кажется ли тебе, что, только проходя через тяжкие испытания, мы научаемся любить по-настоящему?.. Ну вот представь, жили бы мы в Минске, я бы служил. А теперь, когда ты далеко, я так сильно чувствую, что люблю тебя, как только могу…»

«Черт, и слова какие-то глупые… – Шимкевич со вздохом прищурился на солнце. – Разучился писать. Да и не умел никогда, по большому счету. Мне об этом еще в «кадетке» говорили…».

Доски под пальцами слегка завибрировали. Значит, кто-то идет по ходу сообщения. Через секунду из-за поворота вынырнула тонкая, изящная даже во френче фигура штабс-капитана Долинского. На груди – одинокий «Георгий» 4-й степени, другие ордена на полевой форме не носили.

– Что, строчишь письмо Онегина к Татьяне? – подмигнул он, бесцеремонно пихая приятеля сапогом в бок. – Хочешь обрадую?

– Мы заняли Берлин?

– Очень остроумно. Кортики разрешили, вот что!

– Кортики! Вот здорово!

Владимир отложил письмо. Значит, можно будет больше не таскать по окопам шашку? Конечно, в городе и на параде шашка производит очень внушительное впечатление, но в окопной войне с ней попробуй побегай. Намаешься за день так, что возненавидишь эту самую шашку. Цепляется за все подряд. Да и надобности в ней, прямо скажем, нет. Кого ей рубить-то? Поэтому в атаки офицеры мало-помалу начали ходить с пистолетом в одной руке и коротким кортиком в другой. Но это было, в общем, неофициально и начальством не поощрялось.

А теперь, выходит, кортики разрешили. И в ту же минуту вместе с радостью и облегчением Шимкевич ощутил еле заметный укол грусти. «Вот и еще одна примета прежней красивой армии ушла в прошлое, – подумал он. – Кортики вместо шашек… Еще раньше разрешили шить френчи какого угодно покроя и цвета – лишь бы напоминал защитный». На нем самом был такой френч пыльно-коричневого цвета. А на Долинском – и вовсе синеватого оттенка. Все можно… Война.