Вячеслав Бондаренко - Вечный огонь

– Позиция взята, – доложил по рации Долинский. – Танки могут идти дальше.

Он устало брел по заваленной телами красноармейцев траншее. Наткнулся на труп «лейтенанта Поспелова» из своей группы. Какой-то майор, наверное, начштаба полка, лежал грудью на куче сожженных документов и карт. «Застрелился, чтобы не сдаваться», – равнодушно подумал Долинский. На всякий случай взяв наизготовку «наган», Павел осторожно заглянул на КП.

Сначала ему показалось, что человек, лежащий навзничь на походной койке, спит, закинув руки за голову. На нем была форма со знаками различия комбрига. «Странно, – подумал Долинский, – это звание красные отменили больше года назад, почему он комбриг?» А в следующую минуту гауптманн вермахта издал тонкий задушенный хрип и изо всех сил укусил себя за руку. Черт. Черт! Черт!!!.. Нет, не может этого быть! Кто угодно, но только не Вовка!!!

Вид у мертвого Вовки был спокойный, только очень уставший. На гимнастерке – ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Он был очень похож на себя молодого, даже седина и горькие морщины, собравшиеся на лбу и в уголках глаз, не помешали узнать в нем юного сияющего подпоручика, получившего в 1913-м свои первые погоны, кадетика, маршировавшего когда-то по улицам Полоцка…

Не соображая, что он делает, Павел расстегнул на убитом гимнастерку, попытался сделать искусственное дыхание. Перевернул тело на живот. Ранение в спину, значит, стрелял наверняка «Поспелов», значит, пуля отравлена.

Долинский чувствовал, как боль, наполняющая его, сейчас перельется через край. Лицо его потемнело, губы дрожали. Он понял, что если не укротить эту боль немедленно, то жить дальше будет совсем невозможно. А так, мало ли – вдруг у него будет еще шанс встретиться с Вовкой?.. Ни о чем не думая, плача и дергаясь всем лицом, гауптманн вермахта, бывший русский офицер Павел Долинский быстро вытащил из кобуры «наган» и выстрелил себе в висок.

«Дорогая Варвара Петровна, вот уже почти месяц как я не писал Вам. Не то чтобы писать особенно нечего, но и гордиться нечем. Положение у нас «все те же, все там же». Грустно и неприятно, но стараемся, глядишь, и получится. Погода довольно гадкая. Но на сердце все равно хорошо – земля-то впереди наша, родная, и чем скорее погоним фашиста с нее, тем веселее будет. Как Вы живете? Много ли раненых в госпитале? И что слышно от Витьки? По-старому ли он в училище или направили на фронт, как он и просился?..»

Командир гвардейской стрелковой дивизии гвардии генерал-майор Семен Захарович Куроедов отложил карандаш, прислушался. Где-то вдалеке, километрах в двадцати, работали «катюши». Угрюмое, наводящее тоску завывание непривычному человеку порядком действовало бы на нервы, но фронтовики гвардейским реактивным минометам только радовались – после налета «катюш» от позиций врага оставались выжженные площади, продвигаться по которым вперед – одно удовольствие.

Куроедов, вслушиваясь в глухой тоскливый вой «катюш», удовлетворенно погладил поседевшие усы. Даст Бог, после такой артподготовки немцы сообразят наконец, что больше держаться за этот плацдарм смысла нет. А вцепились они в него когтями и клыками, так что с самого ноября 1943-го не могли их оттуда выбить. Обидно – Киев давно наш, на Украине наступление развивается вовсю, а Западный фронт, недавно переименованный в 3-й Белорусский, буксует. Даже комиссия специальная приезжала из Ставки разбираться, и больше всех досталось тогда начштаба фронта генералу Покровскому.

Дивизия Куроедова вместе с другими соединениями фронта несколько раз пыталась освободить лежащий перед ней район. А продвигались курам на смех – где на километр, где на пять. Немцы то и дело контратаковали, кое-где снова занимали освобожденные села, и линия фронта сдвигалась назад. Порядком досаждали и «оборонные деревни» – выдумка фрицев: некоторые деревни они населяли антисоветски настроенными донскими казаками, которые сражались отчаянно. Командир корпуса злился, отчитывал Семена Захаровича. Зима 1943/44 года выдалась невеселая, злая, упорная, и таким же в последнее время было настроение самого Куроедова.

Войну он встретил в Минске. Познал горечь летних поражений 41-го, прорывался из «котла» с сотней бойцов, а потом оправдывался в Особом отделе, мол, вышел не с заданием, полученным от врага, а совсем даже наоборот. Потом были окраины Тулы, 290-я стрелковая дивизия, заснеженные подмосковные поля, и как оттуда удалось выйти живым, Семен Захарович и сам не рассказал бы внятно. В декабре 41-го отправили на краткосрочные курсы Академии Генштаба, объявили, что армии требуются строевые командиры. Переаттестовали в полковники, ну а там дали стрелковую бригаду, битую-перебитую под той же Тулой. Учиться пришлось на ходу, расплачиваться за ошибки кровью подчиненных и своей – под Юхновом немецкий снайпер врезал как раз по новеньким полковничьим петлицам Куроедова (полевых, введенных еще 1 августа 41-го, не было, вот и пришлось ходить с довоенными красными – отличная мишень). Чуть левее пройди пуля, и все, ногами вперед на кладбище. Но своему ранению Семен Захарович теперь был даже рад. Иначе никогда бы не свиделся с близким и дорогим ему человеком.