Владимир Шаров: Возвращение в Египет

У Капралова болезнь суставов, согнуть и разогнуть их без посторонней помощи он не может; в саду я, как он хочет, выпрямляю его, и он стоит, будто соляной столб. Иногда сокрушается, что Господь его обезножил, потом скажет, что, как Лотова жена, не умел бежать не оглядываясь, не мог забыть мира, в котором жил, хотя знал, что он Содом и Гоморра. Бесцветно, как прежде перечислял грехи, он рассказывает мне о своей знакомой, хорошенькой и восторженной Катеньке Краус, которая через месяц после свадьбы прибежала к брату плакаться, что вот сегодня ее муж, начинающий поэт Константин Брюн, попросил чистые носки, она дала, и он в тех самых, в которых венчался, пошел к поэту Кузмину — большому любителю мальчиков. Катенька уже знала, что Кузмин уведет ее Костика, но всё никак не могла понять, кто ей этот Кузмин — соперница, разлучница или что-то другое, оттого не могла успокоиться, рыдала и рыдала.

Кормчий говорит, что тогда в Петербурге многих арестовывали, но всех скоро отпускали, и в их кругу сама собой вошла в обиход забава: едва одного из товарищей заберут на Литейный или на Гороховую, остальные, будто в театре, распределяют роли — кто-то становится судьей, другой следователем, третий прокурором, остальные свидетелями — и самозабвенно в это играются. Так же развлекались и после ареста Гумилева. И вот ближайший капраловский приятель, Ваня Стариков, которому как раз выпало представлять прокурора, сначала, выслушивая свидетельские показания, всё время что-то уточнял, потом сухо, пожалуй, даже вяло читал свою речь, а закончил неожиданно и эффектно. Ликуя, возгласил: «Именем революционного народа требую применить к обвиняемому Николаю Гумилеву высшую меру социальной защиты — расстрел!» Через три дня они узнали, что Гумилев и вправду расстрелян.

Чекист, который вел дело кормчего в тридцать седьмом году и которого через двадцать лет он случайно встретил в Оренбурге в столовой при доме колхозника, сказал ему: «Ты на меня зла не держи, следственное дело, приговор — это проформа, никаких отдельных виновных мы не искали. Когда на марше обнаружилась измена, каждому из нас, как сынам Левия, было велено возложить меч на бедро и туда-обратно от ворот до ворот дважды пройти по стану, убивая брата своего, подругу свою и ближнего своего. Чтобы мы были тверды, ни в чем не усомнились, число тех, кто должен был быть осужден по первой категории (расстрелян), Москва сама спускала в каждую область».

В пологе, будто молью, проеденном человеческими грехами, прореха на прорехе. Среди дыр, которые бегунам давно пора было бы заткать и залатать, кормчий называет неостановимое пролитие крови, самозванчество и выбранный нами путь в Египет.

Твой кормчий печалится о пологе, а Юрий саму жизнь считает за ткань, которую мы то ли плетем, то ли вяжем узелками. И так от рождения до смерти. О нашем же времени он говорит, как о ветоши — люди гибнут, и то, что их связывало, рвется, расползается на глазах.

Да, мы с радостью отказываемся от прошлого. Люди, которые им были, уходят, и мы не хотим помнить, вообще ничего и ни о ком знать. Их правда кажется нам мороком, наваждением, которому по попущению Божьему они поддались. Собственными руками погубили себя, миллионы других.

Мы не раскаемся, просто забудем, что проектировали царские города, чертили каналы, дороги, а потом на всех этих работах были надсмотрщиками, в лучшем случае учетчиками рабского труда Избранного народа Божия.

Конечно, это скукоживается. Но что до конца умрет, не думаю. Поселится где-нибудь на задворках, там и будет вековать, жить тихой провинциальной жизнью.

Это как живая часть дерева. Будто вокруг столпа, она обвивается вокруг прежних лет — те давно окаменели. Дальше узкий, прикрытый корой слой, который пронизан сосудами. По ним к листьям идут соки земли.

Похоже, сейчас, готовясь отойти в мир иной, кормчий считает, что всё, к чему пришли они — несколько поколений Капраловых, — должно быть искуплено и захоронено. Кормчий сказал или, вернее, дал мне это понять еще месяц назад, тогда я и стал откармливать нового козла отпущения хлебом и молодыми побегами орешника. Теперь он силен, сможет нести столько грехов, сколько надо. Замешивая тесто, я, по совету кормчего, каждый раз клал несколько засушенных цветов багульника, от этого козел сделался спокоен, добродушен, и я не сомневаюсь, что, какими бы тяжелыми ни оказались хурджаны, он даст их на себя навьючить, не ропща пойдет туда, куда его поведут. Пойдет, не спрашивая, что в хурджанах — грехи или просто никому не нужные камни.