Лена Элтанг - Картахена

Выслушав это объяснение, Маркус поблагодарил и повесил трубку. Воспитанница? Выходит, царицу ночи должна была петь девчонка? И эту девчонку окунали в котел с потрохами семеро ее конкуренток? Нет, это нам не подходит. Кто же тогда катался с конюхом в жокейской шапке и стрелял по мишеням?

Ему нужно было выпить, и он быстро отправился к себе в комнату, надеясь увидеть на столе ежедневную бутыль красного, оплетенную соломой. На лестнице он остановился и оглянулся на карту, издали похожую на индейское лоскутное одеяло. Ливийский флейтист – женщина? Зеленый Лигурийский лоскут подмигнул ему со стены.

Вина в номере не оказалось – похоже, хозяйка исчерпала свое гостеприимство. Усевшись в кресло, он достал стопку страниц, глубоко вздохнул, представил, что видит перед собой молодую женщину – босую, в бальном платье, – которая сидит напротив и читает ему вслух, и быстро пролетел весь текст от начала и до конца. Догадка, которая пришла ему в голову за две страницы до последней записи, заставила его пожалеть о том, что в номере нет ни капли спиртного. Когда он закончил, на колокольне Святой Катерины пробило одиннадцать. До главного пасхального шествия оставалось девять часов. А до открытия тратторий – тринадцать. Ладно, есть еще табак.

Усевшись на подоконник, Маркус набил трубку, догадка становилась все прозрачнее, теперь он удивлялся, что двигался к ней так долго. Покурив, он сел за стол, вытащил из ящика пачку исписанной бумаги, положил сверху чистый лист и размашисто написал:

Ливийская флейта

роман

Посидев некоторое время, прислушиваясь к сонному постукиванию дождя в жестяном водостоке, он помотал головой, смял листок и выбросил его в мусорную корзину. Слишком драматично и сильно отдает куркумой. К тому же он не намерен использовать тексты флейтиста в своей книге. Хотя соблазн велик. Петра была не так уж глупа, когда принимала меня за него, подумал он, то есть за нее. Я понял это теперь, когда прочитал ее тексты – никому не нужные, жестокие, мелкотравчатые и в то же время меняющие пространство вокруг тебя на совершенно другое. Настоящий синерукий джамбль, без единой трещинки.

И как, черт возьми, рассказать теперь клошару, что у него не виртуальный внук в Картахене, а живая горячая внучка под боком, в двух кварталах от гавани?

Что я ему скажу? Я спал с твоей внучкой в ее узкоплечей комнатушке, примостившейся под крышей почтовой конторы. Крыша была совсем рядом, я слышал, как ходят по ней портовые откормленные чайки, и чуял запах разогретой черепицы, запах сухой мяты и перца, исходивший от ее кожи, и запах собственного пота, потому что она заставила меня попотеть. А теперь можешь дать мне по морде, Пеникелла.

Как бы там ни было, финал придется переделать, подумал он, укладываясь в кровать, в нем нет ни капли саспенса. Теперь, когда я знаю, кто такой флейтист, финал нужно писать убийственный, дикий, несуразный. Вирджиния этого заслуживает. В финале «Бриатико» должен сгореть или рухнуть под тяжестью небесной воды. Испепелиться, как город асуров от нежной улыбки Шивы. Частей будет четыре, подумал он, засыпая, в каждой по две главы. Нет, глав вообще не будет, слишком мелкий бисер. Название должно состоять из одного слова. Чтобы в него поместился и сирокко, и синее глянцевое полотно океана на карте, и сырая умбра, и земля Меркуцио, и безнадежность сущего, и все остальное.

И точка.

Между прочим, борьба добра и зла у древних происходила каждый день заново: солнце пожирал змей, бог убивал змея, солнце снова всходило, и так без конца, во всем была некая хтоническая уверенность, а потом люди стали ждать того, кто всех рассудит, и все полетело к чертям. Примерно так я собирался начать свою книгу.

Потом я засомневался, ведь такое начало способно отпугнуть нормального читателя, а нормальный читатель мне нужен, как хороший сторож винограднику. Текст беспомощен не потому, что он плох, а потому, что его не прочли. Тут все обстоит в точности, как с любовью, самое страшное орудие в ней это участие (и еще сострадание), но перед тем, как вступят эти пушки, подает свой голос одинокая мортира – это равнодушие, то есть отсутствие желания. Мучительного желания, от которого пересыхает рот, а не тоскливой, бесталанной жажды прикосновения.

Теперь я начну книгу по-другому, даром, что ли, я возвращался в «Бриатико». Я должен был еще раз увидеть пологий с севера холм, пылающий в полуденном свете, будто Pala d'Oro в венецианской базилике: апельсиновая роща просверкивает золотом, оливки же холодны и серебристы. В закатном солнце холм стремительно блекнет, хотя весь иссечен полосами света, пинии и кипарисы попадают в тень и сами становятся тенями, прорезая в небе тонкие черные морщинки.