Лидия Гуардо: Исповедь. Пленница своего отца

Старик в течение двух часов стоял перед костром, дожидаясь, когда все полностью сгорит, и ворошил пепел тростью, чтобы оживить огонь и заставить его сожрать абсолютно все. Затем неуверенной походкой человека, который плохо видит, он вернулся в дом и молча уселся в свое кресло.

Марианна прошептала мне на ухо:

— Он сжигает свои штучки. Видимо, чувствует, что скоро умрет.

— Ты с ума сошла! Ему нельзя умирать. Что будет с нами без него?

Во второй половине дня я снова приехала в больницу — привезла ему пижаму. Мы с Марианной отправились туда на грузовичке, ничего не ответив Старушке, поинтересовавшейся, куда это мы собираемся. По дороге мы разговаривали о всякой ерунде, однако, въехав в город, сразу же замолчали, и у меня в животе снова появилась тяжесть.

Я припарковала грузовичок на стоянке и спросила Марианну:

— Ты пойдешь со мной?

— Конечно, нет.

— Пошли, мне не хочется идти туда одной… Пожалуйста!

Марианна, как обычно, что-то сердито проворчала, но все же вылезла из кабины. Это меня немного успокоило, и ощущение тяжести в животе слегка ослабло.

— Предупреждаю, что, если он начнет на меня орать, я тут же уйду. А вообще я лучше провожу тебя только до двери и останусь в коридоре.

— Хорошо. Как бы там ни было, мы ничем не рискуем — он ведь привязан.

Когда мы подошли к палате, ее дверь была открыта и внутри находились люди. Я зашла туда и посмотрела на Старика.

Он был полностью, с головой, закутан в простынь — из нее торчали только его голые ступни. На левой не было пальцев: их ампутировали два года назад. Медсестры наводили в палате порядок, выносили оттуда всю аппаратуру и отсоединяли ремни, свисавшие с кровати.

Я стояла, ничего не говоря и не понимая, что здесь происходит. У меня мелькнула мысль, что его, наверное, сейчас повезут на операцию.

Ко мне подошел врач. Он посмотрел на меня мрачным взглядом и, нервно теребя резиновую трубку своего стетоскопа, спросил:

— Вы его родственница?

Я пробормотала что-то нечленораздельное.

— Да, это ее отец, — ответила за меня Марианна.

Я едва удержалась от того, чтобы добавить: «А еще он — отец моих детей!»

— Ваш отец умер этой ночью от эмболии легочной артерии. Я сожалею, но мы не смогли ничего сделать. Он был по-настоящему серьезно болен.

— Но я же приходила сюда сегодня утром… И он не был мертв.

Врач еще сильнее затеребил трубку стетоскопа, изгибая ее то в одну сторону, то в другую. Он покосился на суетившихся в палате и избегающих встречаться со мной взглядом медсестер.

— Ну да… э-э… Мы и в самом деле заметили, что он умер, уже после вашего визита. Однако, когда вы сюда приходили, он был уже мертв. Вы этого не почувствовали?

— Нет. Он был привязан к кровати, и я подумала, что он спит.

— Дело в том, что ваш отец был для нас трудным пациентом… Нам пришлось его зафиксировать, потому что он вырывал перфузионные трубки. Мы решились пойти на такой… такую меру только тогда, когда другого выхода уже не было. А еще он очень грубо — по-хамски — вел себя по отношению к персоналу. Вашей матери…

— Это не моя мать!

— Его… жене нужно будет пообщаться с администрацией. Я должен передать ей свидетельство о смерти. Ну ладно, оставляю вас тут с медсестрами.

Врач вышел в коридор, даже не пожав мне руку. Но я к этому уже привыкла: людям не нравилось ко мне прикасаться.

Когда мы вернулись на стоянку, я, увидев, что мы тут одни, начала плакать. Марианна обхватила меня рукой за плечи. Чувствовалось, что она тоже взволнована, однако, конечно, не до такой степени, чтобы пускать слезу. Она молча сжимала челюсти, а ее зеленые глаза приобрели такое выражение, как будто превратились в твердый прозрачный лед. Хотя Марианна никогда не лезла за словом в карман, сейчас она не знала, что и сказать.

Марианна — моя единственная подруга, мой товарищ по несчастью, моя надежная опора в тяжкой жизни — молчала, и это было даже к лучшему. Она вытерла мне слезы, обняла, а затем мы сели в кабину грузовичка.

Мои руки нервно дрожали, а в голове лихорадочно кружились мысли. Перед мысленным взором все более отчетливо представал неподвижный, закутанный в простыню Старик, и видеть его таким для меня было невыносимо. Впрочем, сколько раз я мечтала о том, чтобы увидеть его мертвым, сколько раз я мысленно желала ему смерти, сколько раз я представляла себе, какой будет его смерть!

Я воображала, что она будет насильственной, кровавой, мучительной.

А иногда думала, что Старик умрет тихо и печально.