Сол Беллоу - Герцог

— То есть можно ли тебе ехать? Я думаю, можно, причем со спокойной душой. Рамона не так страшна.

— Что значит: не страшна?! Она бесподобна. Только ведь и Маделин была бесподобна.

— Ни в чьих руках ты меня не оставляешь.

Слив в кротком, мягком взгляде иронию, печаль и любовь, Уилл сказал: — Аминь. Теперь насчет идеологии: есть у нее какая-нибудь?

— Приехали, стань у мастерской Таттла. Они возьмут меня с велосипедом и прочим в свой пикап. Да, кое-какая идеология у нее есть. Касательно секса. Она фанатик этого дела. Но я не возражаю.

— Я выйду и уточню, как ехать, — сказал Уилл.

Таттл, когда они не спеша проходили мимо, сказал Мозесу:

— Еще несколько минут — и будет вам ток.

— Спасибо… Уилл, пожуй листок туи. Очень приятный вкус.

— Не решай пока ничего. Ты не имеешь права на новые ошибки.

— Я пригласил ее пообедать. Только и всего. Она возвращается к Миссели на вечеринку, я с ней не еду. Завтра воскресенье. В Нью-Йорке у нее работа, так что здесь она не останется. Я к ней не сбегу, как и она ко мне, если ты боишься второго.

— Ты странно действуешь на людей, — сказал Уилл. — Ладно, до свидания, Моз. Может, мы с Мюриэл заглянем к тебе по пути на запад.

— Вы найдете меня холостяком.

— Если бы ты жил и поплевывал, все было бы ничего: заводи хоть пять жен. Но с твоей самоотдачей… с твоим талантом делать роковой выбор…

— Уилл, езжай с легким сердцем. Поверь… Я тебе обещаю: ничего подобного не случится. Исключено. До свидания, и спасибо тебе. А что касается дома…

— Я буду думать. Деньги тебе не нужны?

— Нет.

— Уверен? Ты правду говоришь? Перед тобой все-таки родной брат, не забывай.

— Я знаю, кто передо мной. — Он обнял Уилла за плечи и поцеловал в щеку. — До свидания, Уилл. Как выедешь из города, первый поворот направо. Там шлагбаум.

Когда Уилл уехал, Мозес, ожидая миссис Таттл, опустился на скамейку у туи и наконец окинул поселок досужим взглядом. Повсеместно образцом дикой природы считается океан. Безусловно, подойдут в этом качестве и горы — сверкающие, круто обрывающиеся, державно синеющие. И даже эти пестрые лужайки. Эти красные кирпичные дома удерживаются на волнистой круче только благодаря заскорузлости духа. Благодаря тому жилому духу, что разит сквозь занавески. Живой дух крепит стены. А не то бы они искрошились в прах между складками холмов.

— Замечательное у вас место, мистер Герцог, — сказала миссис Таттл, когда они взбирались в гору на ее драндулете. — Тут всего ремонта на грош. Стыд, что вы сюда не показываетесь.

— Нам надо привести в порядок кухню, чтобы я мог готовить. Я найду вам метлу, веник, ведро и прочее.

Когда он возился в темной кладовке, вспыхнул свет. Таттл — волшебник, подумал он. Я говорил с ним около двух. Сейчас полпятого, может — пять.

Неразлучная с сигаретой миссис Таттл повязала голову платком. Вылезший из-под платья розовый подол нейлоновой ночной рубашки только что не подметал пол. В каменном подвале Герцог нашел включатель насоса. Сразу зашумела вода, хлынула в герметический бак. Он включил электроплиту, холодильник; камера охладится не скоро, и ему пришла мысль опустить вино в ручей. Потом он взял косу и пошел образить двор, чтобы выигрышнее показать Рамоне дом. После нескольких взмахов заныли ребра. Рановато ему заниматься таким делом. Он вытянулся в шезлонге лицом к югу. С уходом солнца слетаются неприкаянные певчие дрозды, на их сладостно-жесткое пение, отпугивающее непрошеных гостей, к ночи подбираются в стаи черные дрозды, перед заходом солнца они все снимутся с деревьев косяками, один за другим, и потянутся за три-четыре мили к своим гнездовьям у реки.

Приезд Рамоны, что говорить, немного беспокоил. Хотя они ведь только пообедают. Потом она поможет с посудой, а потом он ее проводит.

Впредь отказываюсь выкидывать в жизни фокусы. Жизнь сама фокусничает напропалую, без моей помощи.

С одной стороны холмов солнце ушло, и там густо наливалась синева; с другого боку они оставались белыми и зелеными. Громко гомонили птицы.

Мне ли притворяться, что у меня такой уж большой выбор? Вот я гляжу на себя: грудь, бедра, ноги. Голова. Удивительное устройство, я знаю — это все умрет. А внутри — что-то там есть… счастье… «Ты подвигнул меня». И это не оставляет выбора. Что-то рождает силу, святое чувство, как апельсиновое дерево дает плоды, как зеленеет трава, как гоношатся птицы. В одном сердце больше любви, в другом — меньше, наверно, так? И что это означает? Иные говорят, что этот сердечный плод есть знание, «Jе sens топ coeur et jе connais les hommes». Сейчас и французскому его голова дала отставку. Нет, я бы этого не сказал. Слишком замкнуто мое лицо, скуден рассудок, убоги наклонности. Но эта сила — что же, она ничего не значит? И радость идиота, что ли, вынуждает животное — самое удивительное животное! — что-то там восклицать? И эту реакцию полагать знаком, доказательством вечного? И носить это в груди? Однако аргументов «за» у меня нет. «Ты подвигнул меня». «Так чего же ты хочешь, Герцог?» «Вот именно: ни-че-го. Мне вполне хорошо, как оно есть, как оно задумано, и до тех пор, пока во мне есть надобность».